Прощание
Шрифт:
Когда камергер наконец вернулся, движения у него были необычно резкие, а крылья носа вжались так, что ему приходилось дышать ртом. Лукас примотал петрушку к щеке Феликса, помог ему сесть и подал кружку, в которой плавал весь огород Марты.
– У-уф, уже лучше. Ишпугалшя я прошто. Шпащибо, доктор.
– Не за что, правда. Сдобрили тебя как следует, должно помочь.
– Прошти за контшерт. Ай-ай-ай. Прошти, Лукаш.
– Да ладно…
– А кращиво было. Вошхитительно, чешно.
Феликс, в чьем великанском теле жила нежная душа, смахнул
– Ты мне лучше вот что скажи, штурман. Кто знает о твоей аллергии?
– Мама.
– А кроме?
– Ну, вще наши, ш «Ижабеллы». Помнишь?
– То-то и оно.
– То-то и што?
– То-то и оно, что ничего.
– А што такое?
– Да так. Просто уточнил.
Лукас уже все знал. Он был уверен, что этим же утром встретил в порту единственного человека, способного на подобную мысль.
– Идем? Отведу тебя в постель?
– Ну, нет! Я иду Лишандра шторожить.
– Ты оглядись, сколько кругом этих «свекольников», Феликс…
Лукас обвел рукой зал, обширный холл, арку, в которую виднелась лестница наверх. В каждом закоулке дворца стояли навытяжку стражники с мечами у бедра, в наспех выкрашенных свекольным соком мундирах.
– Я, пожалуй, скажу, чтобы и у твоей комнаты такого поставили: следить, как ты идешь на поправку.
Лукас не стал раскрывать ему всех своих мыслей. На самом деле он думал, какой толк от мушкетеров Бове, когда, чтобы свалить с ног великана, достаточно одной удачно размещенной пчелки. Он забрал гитару и проводил Феликса до южного крыла, после чего повернул к своим покоям. Но он не прошел и двух шагов, как темная фигура вдруг схватила его за локоть. Лукас инстинктивно выставил гитару как щит.
– Маэстро! Ма-а-а-э-э-эстро! – раздался пронзительный голосок герцога Овсянского. – Ах!!! Я должен был первым поздравить, поблагодарить – нет, поднести вам свою благодарность! Я должен был, должен, дол-жен. Ах! Соблаговолите ли вы осчастливить нас вновь – и вновь, и вновь! – этими небесными созвучиями, этой благодатью, этим откровением!
Ухо у герцога еще не отошло, и потому он кричал во всё горло.
– А название! Какие вдохновенные слова: человек и гитара! Сколько дверей распахивают перед нами два простых существительных! Человечность, музыка! Ни больше ни меньше, и ни меньше, и ни б…
– Спасибо, – прервал его Лукас, вдруг обессилев. – Полагаю, вам теперь нужен отдых. С вашими сердцебиениями…
– Ах, это я покушаюсь на ваш драгоценный отдых, маэстро, на отдых столь заслуженный – о, я буду всю ночь казнить себя за это! Идите, иди-и-ите, но позвольте мне упиваться и дальше, без конца, воспоминаниями о тех чудных нотах, позвольте наслаждаться собственной признательностью, и чтобы не было конца, не было края…
Голос герцога Овсянского стал удаляться и совсем исчез, когда он вышел через первую же дверь в сад, – вероятно, чтобы упиваться дальше под звездами. Лукас двинулся по коридору, но не успел пройти и трех шагов, как путь ему снова преградила темная фигура, однако совсем иного рода.
–
– Манфред? Зачем? Тоже петь дифирамбы будете? Это лишнее.
Но Манфред искал Лукаса не за тем, чтобы выразить свое восхищение. Он огляделся, чтобы убедиться, что они одни. Если не считать стражников на достаточном расстоянии и прыгающего под луной герцога, вокруг не было ни души.
– Я должен поговорить с вами, доктор. Срочно.
– О чем?
– О двери в больницу. Она была открыта, когда я туда пришел.
– Не может быть, я всегда ее запираю.
– Она была открыта, доктор. При этом внутри я не заметил ничего необычного. Однако учтите, что было темно, и это не моя вотчина. И тем не менее всё, казалось, было в порядке. И даже в образцовом порядке, примите мои комплименты.
Лукас стиснул зубы. Если все было в порядке, значит, пропало главное.
41
Час спустя у Феликса осталась только точка на щеке. Но в Тибо жало засело куда глубже. Он чувствовал, что не справляется с ситуацией. До сих пор атаки на его окружение сводились к животным и предметам. Лошадь, сокол, книга, очки, гитара, вино: ущерб оставался в каких-то пределах. Но с пчелой все стало иначе. Жертвой был человек, из плоти и крови, а то, что он был охранником Лисандра, только усугубляло дело.
Просторный кабинет был слишком тесен для ходившего кругами Тибо. Время от времени он расширял свой маршрут за счет спальни, где дремала Эма, с «Властью» под подушкой. Глядя на лицо спящей жены, он начинал верить, что мир добр, и потому то и дело возвращался к ней, как мучимый жаждой – к колодцу. И тут же уходил назад к письменному столу, как генерал к своему войску. В спальне он был мужчиной, в кабинете – королем. И соединить эти две сущности воедино ему было все труднее: они все меньше подходили друг другу.
Пришедшего Лукаса он принял в халате.
– Доктор? – удивился Тибо.
– Ваше величество.
– Спасибо за музыку. Правда, вы врачуете нас всеми возможными средствами.
Слова были искренни, но голос звучал будто издалека. Лукас едва улыбнулся.
– Но что вы здесь забыли в такой час, доктор? Вид у вас, честно говоря, неважный. Что-то с Феликсом?
– С Феликсом все в порядке, сир, но во время концерта кто-то обчистил больницу.
Тибо крепче затянул пояс.
– Что забрали?
– Шкатулку с лекарствами, сир. Завидная добыча: придворная аптечка – самая обширная на всем острове. Большая часть препаратов при умеренной дозировке действуют благотворно, но в больших дозах – смертельны. Дигитоксин и белладонна от сердечных болезней, белена против кашля, мышьяк от волчанки, безвременник от подагры…
Тибо остановил его, подняв ладонь. Картина была ясна, большего знать не требовалось. Если аптечка попала в руки отравителей, они будут теряться, что выбрать. А их потенциальная жертва находилась прямо в этой комнате, в халате. Мужчина и король, обоих за раз.