Прощай, Дербент
Шрифт:
— Разве плохо быть счастливым?
— Плохо, если это такое счастье. Это хрумкающее счастье не оставляет после себя ничего, кроме экскрементов. Тьфу… — Она поморщилась и вдруг громко, отчетливо всхлипнула.
— Таня, — остановился Борисов, — что с вами?
Он взглянул ей в лицо, увидел слезы и отвернулся. Ему стало так горько отчего-то, что он испугался себя. Испугался, что сейчас сам разревется, как ребенок, на этой ночной улице.
А Таня спрашивала требовательно и моляще:
— Ну кому, хоть одной душе, стало теплее от такого счастья?
— Ему
Таня погладила его по ссутулившейся спине.
— Валя, голубчик, плохо, да? Пройдет сейчас.
Борисов открыл глаза и сказал, выпрямившись, твердым голосом:
— Прошло. Я, кажется, перепил. Домой нужно. В Купчино.
— Ну куда же в Купчино в таком состоянии. Вы не доберетесь. Трудно сейчас такси ловить. — Она все гладила Борисова по спине и заглядывала в лицо с материнской озабоченностью. — Пойдемте ко мне, голубчик. Я сварю вам кофе покрепче; вы немного отойдете, и по телефону вызовем такси. — Таня снова взяла его под руку и повела по Большому проспекту.
Дул ветер с Малой Невы и гнал облака.
Уже прошла боль внутри, и вместо нее осталась звенящая, тревожная пустота. Борисов подставил лицо ветру, прищурил заслезившиеся глаза. Пустота внутри была холодной и звонкой…
…Всадник повернул к воротам, и узкий, похожий на дынный ломоть месяц остался за спиной. Бесшумно раскрылись ворота дасткарта, пропуская его. Анастасий Спонтэсцил спешился; чья-то услужливая рука подхватила повод, и, твердо стуча сапогами по каменистому двору, он пошел вслед за согнувшимся, семенящим черным рабом.
Пламя факела в руке раба металось от легкого ветра и воняло земляным маслом, выхватывало из темноты неясные фигуры людей в арках, перекладину на каменных столбах, на которой, окаменев, спали огромные ловчие орлы. Пахло конским потом, пригорелым мясом и сырой ременной сбруей — военным лагерем.
Черный раб ввел его в длинный покой.
Анастасий Спонтэсцил широким шагом пошел впереди к освещенному возвышению с кожаными красными подушками. Ноги утопали в коврах. В боковых нишах по блеску глаз угадывались фигуры рабов. В медных плошках по стенам горели фитили.
Навстречу Анастасию поднялся с возвышения младший Бавендид Азад.
Персидский спахбед был одет по последней моде в облегавшую тело легкую тунику с длинными рукавами и вырезом у ворота, но на ногах были не тяжелые ромейские сапоги, а мягкие гуннские кожаные чулки.
Широкий в плечах, тонкий в талии, младший Бавендид кошачьим неслышным шагом шел по коврам навстречу Спонтэсцилу.
Они остановились в нескольких шагах друг от друга — на «расстоянии уважения».
— Приветствую тебя в Ктезифоне, воин и поэт Анастасий. Спокоен ли был твой путь? — спросил Азад, но звонкие греческие слова выходили у него с рыком, похожим на охотничью песнь барса.
Анастасий Спонтэсцил пристально вгляделся в смуглое лицо Бавендида Азада;
Небольшая курчавая бородка обрамляла квадратный подбородок, делая его шире, черные усы выделяли ярко-красные твердые губы; по обе стороны крупного, хищного носа в глубоких глазницах мерцали маленькие темные глаза и сросшиеся брови нависали над ними…
Нет, персидский военачальник не думал смеяться.
— Благодарю тебя, славный Азад, — по-персидски, как того требовала вежливость, ответил Спонтэсцил. — Дорога к другу кажется вдвое короче.
Бавендид Азад отступил в сторону, жестом пригласил Анастасия на возвышение. Анастасий склонил голову в знак благодарности, расстегнул фибулу — золоченую застежку плаща, и руки раба услужливо приняли тяжелый от пыли плащ молодого ромейского воина. Анастасий опустился на край возвышения, и раб снял с него поножи, ловко стащил сапоги и надел мягкие гуннские чулки.
Они сели друг против друга на подушках, подогнув ноги.
После целого дня, проведенного в седле, Анастасию хотелось лечь навзничь, вытянуть ноющие ноги, распрямить спину, но нужно было соблюсти этикет. Персы, как все варвары, очень строги в этом деле.
Азад чуть повернул голову, посмотрел в проем, завешенный ковром, и сразу появился раб со скатертью и чашами, за ним другой с узкогорлым кувшином вина и блюдом с фруктами, лепешками и сладостями.
Анастасий не удержался от судорожного пустого глотка. Но нужно было не спешить, и не только ради приличий: у персов сначала подают сладости и фрукты, а потом мясо и белую болотную пшеницу, сваренную в жиру с ароматическими кореньями. Ромейский воин отвел глаза от скатерти.
Бавендид наполнил чаши, протянул одну Анастасию.
— Хайом, — коротко рыкнул он.
Анастасий Спонтэсцил взял тяжелую, прочеканенную звериными мордами чашу и залпом выпил прохладное, сластящее и чуть отдающее мускусом вино, и почти сразу у него закружилась голова.
«Варвары не разбавляют вино в отличие от ромеев, а вкус такого вина становится лучше от трети воды», — подумал Спонтэсцил и потянулся к блюду. Он знал, что горсть глазированного медом миндаля не даст захмелеть.
Когда он поставил чашу на узорчатую скатерть, младший Бавендид спросил:
— Какие вести привез наш ромейский друг? Здоров ли брат царя царей, кейсар Рума Маврикий? — Слова перса звучали вкрадчиво, даже голос был мягким и приглушенным.
Спонтэсцил бросил на него быстрый взгляд исподлобья.
Глаза Бавендида Азада сузились в щелки, на лице, кроме вежливой официальной улыбки, нельзя было прочесть ничего. Но Спонтэсцил знал, что хочет услышать персидский спахбед. О распрях синих и зеленых, о набегах аваров и славян, о смуте в армии. И до Эраншахра дошел слух, что непрочен трон императора Маврикия; а царь царей Хосрой только и ждет момента, чтобы вторгнуться в пределы Рума и отнять у ромеев их азиатские города и колонии, как это сделал его дед Ануширван.