Прощай, Дербент
Шрифт:
Еще не угасли аплодисменты, а Борисов уже поднялся, боком, стараясь не задевать коленей сидящих, пробрался через неширокий проход и вышел в фойе, тоже пышно декорированное, с высокими дверями наборного дерева и фисташковым кессонированным потолком. Он остановился у медной урны на львиных когтистых лапах и закурил.
Поток хорошо одетых людей с тихим, приличным гомоном поплыл через фойе к дверям буфета. Борисов смотрел, как медленно движутся черные костюмы, академические шелковые ермолки, цветные джерси, узкие интеллигентные
Борисов смотрел на медленный людской поток и курил, пока его не окликнул Грачев.
— Валя, пойдем выпьем кофе. Там наши заняли столик.
Борисов бросил окурок в сияющее, начищенное дно урны, и они с Грачевым влились в поток людей.
Буфет помещался в бывшей столовой особняка с большим очагом, облицованным мясным агатом, с перекрещенными балками потолка из черного дуба, с которых на толстых черных цепях свисали массивные плошки темной меди. В плошки вместо свечей теперь были вделаны люминесцентные лампы, и холодный магниевый свет высвечивал натюрморты по стенам, бледнил лица людей, придавал им зеленоватый оттенок.
Столик прятался за огромным черным роялем. Кира и Вера хозяйничали, расставляя чашки. Мара тихо наигрывала что-то. Борисов прислушался, узнал мелодию из «Шербурских зонтиков». Звучал смех, позванивала посуда.
Борисов сел к столу, и его охватило теплое чувство от этой тихой музыки, негромкого смеха, красивых женских лиц. Маленькие смуглые руки Мары порхали по желтоватым клавишам старого рояля, так и тянуло покачиваться в такт медленной мелодии. Впервые Борисов почувствовал себя не чужим среди этих людей в старинной столовой.
— Тебе сахару два или три куска? — спросила Вера, пододвигая ему чашку, и это довершило ощущение уюта и общности.
— Два, Верочка.
Борисов медленно помешивал крепкий, душистый кофе и отдавался этому чувству теплоты и общности.
В щель между шторами была видна заснеженная набережная и огни на Дворцовом мосту. От бронзовой решетки, огораживающей радиаторы отопления, волнами шло легкое тепло.
Борисову захотелось говорить, чтобы эти люди слушали его, говорить им что-то веселое и дружественное, чтобы они испытали то же чувство, что испытал он.
— Ай-я-яй, кофе без коньяка! Непорядок, Сергей Васильевич, это необходимо исправить. Распорядитесь, как глава сектора, чтобы дамы пили коньяк. — Голос был богат оттенками, хорошо поставлен, в нем чувствовалась артистическая дикция.
Борисов поднял голову и увидел лицо с крупными, четко проработанными чертами. Глаза были полуприкрыты темными, тяжелыми веками, сухие, твердые губы не разжимались, хотя это бронзовое лицо улыбалось.
— Давайте, Гриша, присаживайтесь. Вы со всеми знакомы? — спросил Грачев.
— Нет, вот с вами, мы кажется, встречались, но… — Он поклонился.
— Это Валя Борисов, наш младший научный сотрудник, — сказал Грачев. — А это Гриша Шувалов — наш новый менеэс. Садитесь.
Шувалов
Он сел рядом с Борисовым и, глядя на него своим удивленно-пристальным взглядом, сказал тихо:
— А я вас сразу узнал, вы ведь кроссмен.
— Бывший, — ответил Борисов.
— Да, да. Я помню. Когда-то тоже увлекался. Мотоцикл был свой, но пойти в секцию не решился. — Он ловко распечатал бутылку и стал наливать женщинам.
— Не жалейте, что кости целы, — сказал Борисов; парень этот начинал ему нравиться.
— Мне очень приятно, что мы встретились здесь. Признаться, я не думал, что спортсмен такого класса может быть кем-нибудь еще. — Шувалов подвинул ему рюмку.
— Ну, за исполнение желаний, — сказала Кира, подняв рюмку.
— Может, и мы доживем до семидесятипятилетних юбилеев? — тихо спросил Шувалов.
— Закалка не та и темперамент, но нужно постараться, конечно, — улыбнулся Борисов.
— А вы думаете, во времена, ну, скажем, Смирнова не было этого пресловутого стресса и всяких других неудобных вещей? — доверительно спросил Шувалов.
— Не знаю. Но, кажется, у них запас жизнелюбия был побольше, — ответил Борисов.
— Знаете, Валя, мне случалось видеть многих старых ученых. У них тоже все было не без трудностей, но, характерная черта, они верили в свою удачу, потому что верили в изначальную рациональность мироустройства. Наивно, конечно, но, знаете, как иногда бывает в медицине, народное средство вернее, чем современный препарат.
Шувалов сделал маленький глоток коньяка, отпил кофе.
Борисов достал сигареты, предложил ему.
— Спасибо, не курю.
— Завидую. — Борисов затянулся, выпустил дым. — Старики верили в удачу, потому что верили в себя.
— А как же, конечно. Знаете, ни в коем случае нельзя думать про себя, что ты неудачник, — хоть в малой степени, — только наоборот. Такие мысли излучают какие-то флюиды, и окружающие моментально это чувствуют. А люди всегда инстинктивно сторонятся неудачников. — Лицо Шувалова было оживленным, но глаза смотрели пристально, испытующе.
«Как про меня, будто он внутрь заглянул», — подумал Борисов и вслух сказал:
— Но есть же, предположим, такие люди, которые не делят так события, а просто воспринимают жизнь как единый процесс.
— Да, но это объективно ничего не меняет. У победы много родственников, поражение всегда — сирота.
— Гриша, расскажите лучше о дипломатической службе. Наверное, это интересно, — сказал Грачев.
— Я всего лишь переводчик. Дипломат — это, знаете, мышление какими-то иными категориями. А в основном все по протоколу. Бывают иногда забавные случаи, но это исключения… Извините, я на минутку. — Он быстро встал и направился через зал к кому-то в ермолке.