Прощай, Дербент
Шрифт:
Он теснее прижал ее к себе и почувствовал, что нечем дышать. А щеку все жгло и жгло прикосновением ее виска.
— Валя, милый, — шептала она, — ну зачем вы здесь? Ведь вы не отсюда, я знаю. Зачем вы рассказывали им эти ваши истории? Чтобы они веселились, чтобы смеялись над тем, как исполняется несбыточная мечта? Валя, милый вы человек.
Борисов молчал, машинально делая шаги, повороты. Он не был уверен в том, что этот горячий шепот не мерещится ему.
Пластинка кончилась, и рассеялись красно-коричневые призрачные завесы.
Борисов выпустил Таню из объятий, испуганно оглянулся вокруг. Она взяла его за руку и подвела
— Налейте мне чего-нибудь, — попросила она.
Борисов нашел ее высокий синий бокал, налил вина и заметил, что движения его легки и размашисты. Он поднес Тане бокал в вытянутой руке и усмехнулся про себя: «Разгулялся, что вор на ярмарке».
— А вы? — спросила она, принимая бокал.
— Я выпью с вами, хотя уже, кажется, пьян. Мне даже чушь какая-то мерещится, — сказал Борисов и налил себе.
— Вам никогда не мерещится чушь, поймите. Вы видите только правду. — Она дотронулась до его руки.
— А я в этом не уверен, — сказал Борисов с принужденной улыбкой, но внутри он был полон необъяснимого, беспричинного ликования.
— Вот это и плохо. — Она протянула бокал, и они чокнулись.
Борисов выпил залпом. Таня пригубила, поставила бокал на подоконник и вдруг тем же шепотом стала читать:
Щипцы для орехов сказали соседям — Блестящим и тонким щипцам для конфет: «Когда ж, наконец, мы кататься поедем, Покинув наш тесный и душный буфет? … … И мы бы могли гарцевать по дороге, Хоть нам не случалось еще до сих пор. У нас так отлично устроены ноги, Что можем мы ездить без седел и шпор».Музыка с трудом пробивалась сквозь шорохи старых пластинок. Тихо позванивали рюмки. Кто-то смеялся: выкрикивали чье-то имя. Но все это было отдаленным и случайным фоном, на котором она горячим заговорщицким шепотом читала странные и чем-то волнующие стихи:
И вот, нарушая в буфете порядок, Сквозь щелку пролезли щипцы-беглецы. И двух верховых, самых быстрых лошадок Они через двор провели под уздцы.Борисов смотрел, как шевелятся полные розовые губы и мерцают глаза.
И вот по дороге спокойно и смело, Со щелканьем четким промчались верхом Щипцы для орехов на лошади белой, Щипцы для конфет на коне вороном. Промчались по улице в облаке пыли, Потом через площадь, потом — через сад… И только одно по пути говорили: «Прощайте! Мы вряд ли вернемся назад!» И долго еще отдаленное эхо До нас доносило последний привет Веселых и звонких щипцов для орехов, Блестящих и тонких щипцов для конфет [1] .1
Эд.
Таня умолкла, взяла свой бокал из синего стекла, снова пригубила. Борисов молчал, волнение наполняло его — веселое, молодое волнение от предвкушения жизни, которая еще вся впереди, с подвигами, постижениями, с будущими любовями и борьбой.
— Спасибо вам, Таня, — сказал он, взял ее руку и поцеловал.
— Ой, спасите! Опять этот ваш Шувалов идет сюда. Пошли танцевать. — Она повлекла Борисова к середине комнаты.
И снова ее горячий шепот обжег ему щеку:
— Валя, милый, давайте сбежим отсюда. Тихонько, незаметно сбежим. Никто не хватится нас. Валя, милый.
Теперь Борисов был уверен, что этот шепот не мерещится ему.
— Щипцы для орехов, щипцы для конфет покинут свой тесный, постылый буфет, — сказал он улыбаясь.
И шагом, крадущимся и неверным, они преодолели пространство комнаты, казавшейся огромной, и лица, обращенные к ним, мнились вспышками прожекторов, нащупывающих беглецов.
Когда Таня вышла в коридор, Борисов, взявшись за косяк, оглянулся. Все были увлечены разговором. И только два глаза, внимательно-удивленные и чуть насмешливые, на мгновение сосредоточились на лице Борисова и сразу же скрылись под темными, тяжелыми веками, и лицо Шувалова, лицо с крупными, четко проработанными чертами, повернулось к Борисову в профиль и застыло с закрытыми глазами, напоминая античную гемму.
Борисов откинул портьеру и нырнул в сумрачный коридор. И в последний момент почувствовал тот же внимательный, удивленный и чуть насмешливый взгляд Шувалова.
Таня была уже у выходной двери, и Борисов устремился за ней с бьющимся сердцем. Когда он вышел на площадку, Таня уже спустилась на один марш. И в том, что она спускалась, не дожидаясь его, Борисов почувствовал какую-то неловкость: может быть, она жалела о том, что уходит? Борисов не спешил, стараясь сохранить это расстояние в один лестничный марш.
Пахло помоями от пищевых бачков, стены площадок были исцарапаны детскими каракулями, и ступени казались неимоверно крутыми, так что холодок детского забытого испуга вдруг засквозил в груди, — так бывало когда-то при взгляде в пролет с последнего этажа. И не проходила неловкость от насмешливого взгляда Шувалова…
4
Был чей-то юбилейный вечер, и в зале с декором пышного барокко, где свет огромной люстры отражался в золоченых капителях колонн и лепнине — институт занимал старинный особняк екатерининского вельможи, — Борисов впервые наткнулся на этот взгляд.
Он всего полгода работал тогда в институте, почти никого не знал, кроме тех, с кем вместе учился.
И вот, через ряды белых эмалевых кресел, обитых гобеленом, на него смотрел человек с крупными, четко проработанными чертами лица, под светом люстры казавшегося бронзовым. Борисову стало неуютно под этим внимательно-удивленным, чуть насмешливым взглядом, но он не отвернулся, пока глаза не скрылись под тяжелыми, темными веками; и все время, пока шла торжественная часть, пока старые и молодые ученые произносили юбилейные речи, Борисова не покидало чувство неудобства от этого взгляда.