Прощай, детка, прощай
Шрифт:
— Повторите, пожалуйста, что там было во-вторых? — улыбнулся я.
— Лейтенант, — сказала Энджи, — как уже было сказано, мы изо всех сил уклоняемся от этого дела. Вряд ли будем всерьез заниматься им и перебежим вам дорогу.
Дойл уставился на нее долгим и пристальным взглядом:
— Тогда что вы тут делаете?
— Беатрис пока не принимает наш отказ.
— А вы, значит, думаете, все изменится, и она примет?
— Мы надеемся, — сказал я.
Он кивнул и, отвернувшись, стал смотреть вниз.
— Слишком долго.
— Что «долго»? — не поняла Энджи.
— С момента
— У вас никаких зацепок?
— Спорить, что они стоящие, на дом — не стану.
— А на второсортную квартирку?
Он пожал плечами.
— Истолкую этот жест как «да нет, пожалуй».
Он кивнул:
— Да нет, пожалуй. — Отслоившаяся краска зашуршала у него под ладонями, как сухие листья. — Сказать вам, как я попал в эту разыскную службу? Примерно двадцать лет назад дочка моя, Шэннон… исчезла. На сутки. — Он обернулся к нам и выставил указательный палец. — Даже и суток не прошло. С четырех часов дня до примерно восьми следующего утра, но ей было шесть. Вы не можете представить, как долго тянется ночь, когда у вас пропал ребенок. Последними Шэннон видели ее друзья, она ехала домой на велосипеде, кто-то вспомнил, что за ней очень медленно ехала машина. — Дойл потер глаза, шумно выдохнул. — Мы нашли ее на следующее утро в дренажной канаве возле парка. Свалилась с велосипеда, переломала голени, потеряла сознание от боли.
Он заметил выражение наших лиц и протестующее выставил ладонь.
— Это все ерунда, — сказал он. — Две сломанные голени, боль страшная, она потом некоторое время вообще всего боялась, это была самая серьезная травма, с какой мы все, дочь, жена и я, столкнулись в детстве Шэннон. Повезло. Просто чертовски повезло. — Он торопливо перекрестился. — Зачем я вам все это рассказываю? Пока Шэннон разыскивала вся округа и мои друзья-полицейские, а мы с Тришей ходили и ездили повсюду и рвали на себе волосы от отчаяния, заехали по дороге выпить по чашке кофе. Хотели взять его с собой, поверьте. И вот две минуты, пока стояли в очереди в «Данкин Донатс», я взглянул на Тришу, она — на меня, ни слова не было сказано, но мы оба поняли, что, если Шэннон мертва, нам тоже не жить. И браку нашему конец. И счастью нашему конец. И вся наша жизнь отныне станет одной долгой дорогой боли. И больше ничего в ней не будет. Все то хорошее, на что мы надеялись, все, ради чего жили, — все это умрет с нашей дочкой.
— И потому пошли работать в отдел по борьбе с преступлениями против детей?
— Поэтому создал отдел по борьбе с преступлениями против детей. Это мое детище. У меня ушло на это пятнадцать лет, но я это сделал. Отдел существует, потому что тогда в пончиковой я взглянул на свою жену и понял, что никто не может пережить потери своего ребенка. Никто. Ни вы, ни я, ни даже неудачница Хелен Маккриди.
— Хелен — неудачница? — спросила Энджи.
Он приподнял бровь.
— Знаете, почему она пошла к Дотти, а не наоборот?
Мы покачали головами.
— У Хелен кинескоп в телевизоре садится. Цвет то появляется, то исчезает, и Хелен это не нравится. Так она оставила ребенка и пошла к подружке.
— Смотреть телевизор.
Он кивнул:
— Да,
— Ничего себе, — сказала Энджи.
Он пристально посмотрел на нас с минуту, потом подтянул брюки и сказал:
— Лучшие мои ребята Пул и Бруссард будут держать с вами связь. Если сможете помочь, честь вам и хвала. — Он снова потер лицо ладонями и покачал головой. — Черт. Устал я.
— Вы когда последний раз спали? — спросила Энджи.
— По-настоящему? — Он усмехнулся. — Несколько дней назад.
— Вам помощник нужен.
— Помощник мне не нужен. Мне этот ребенок нужен. Целый и невредимый. И еще вчера.
3
Хелен Маккриди смотрела себя по телевизору. На экране она была в голубом платье и жакете в тон с приколотым к лацкану бутоном белой розы. Волосы красивой волной спадали на плечи. Минимум косметики, разве что неброские тени подчеркивали выразительность глаз.
На настоящей Хелен Маккриди была розовая футболка с надписью «Рождена ходить по магазинам», и белые треники, обрезанные чуть выше колен. Собранные в конский хвост волосы столько раз перекрашивались, что уже забыли свой истинный цвет. Сейчас они напоминали нечто промежуточное между платиной и пшеничным полем, только пшеница была вся засаленная.
На диване рядом с Хелен сидела женщина примерно того же возраста, но более полная и бледная. Всякий раз, как она подносила к губам сигарету и наклонялась вперед поближе к телевизору, на белой коже внутренней поверхности плеча становились видны ямочки целлюлита.
— Смотри, Дотти, смотри, — сказала Хелен, — это Грегор и Хед Спарксы.
— Да ты что! — Дотти указала на экран, там двое мужчин прошли позади журналиста, бравшего интервью у Хелен. Оба они помахали в камеру.
— Видала, помахали, — улыбнулась Хелен. — Подонки.
— Клевые попки, — заметила Дотти.
Хелен поднесла к губам алюминиевую банку «Миллера» той же рукой, в которой держала сигарету, и, пока она пила, казалось, длинный изогнутый червячок пепла вот-вот коснется ее подбородка.
— Хелен, — сказал Лайонел.
— Погоди, — Хелен, не отрываясь от экрана, махнула ему банкой, — сейчас будет самое интересное.
Беатрис переглянулась с нами и закатила глаза.
Журналист в телевизоре спросил Хелен, кто, по ее мнению, мог похитить ее дочь.
— Как ответить на такой вопрос? — сказала Хелен в телевизоре. — То есть типа кто бы мог забрать мою девочку? Какой в этом смысл? Она никогда никому ничего плохого не сделала. Просто была маленькая девочка с очаровательной улыбкой. Только и делала все время, что улыбалась.
— У нее и правда была очаровательная улыбка, — сказала Дотти.
— И сейчас есть, — сказала Беатрис.
Женщина на диване как будто не слышала.
— О, отлично, — сказала Хелен, — отлично вышло. Просто идеально. Смотришь — прямо сердце разрывается. — Голос у Хелен вдруг сорвался, и она выпустила из рук банку с пивом ровно настолько, сколько потребовалось, чтобы достать салфетку «клинекс» из коробки, стоявшей на кофейном столике.
Дотти похлопала Хелен по коленке.
— Ну, ну, — заквохтала Дотти. — Все. Все.