Прощай, Хемингуэй!
Шрифт:
— На этот раз у меня точно предчувствие, Маноло.
— Вот дьявол! — вырвалось у лейтенанта, прекрасно знавшего, что скрывается за этими словами.
— И это хорошее, очень хорошее предчувствие… В общем, позвони в Национальную библиотеку и договорись, чтобы мне без лишних разговоров выдали все книги, какие я попрошу, и сделали бы это быстро. Ты же знаешь, как они обычно копаются и какого тумана любят напустить вокруг некоторых книг…
— А что ты хочешь найти? Если это, конечно, не секрет…
— Одну дату. Потом все тебе расскажу.
— Имей в виду, у меня тоже есть что тебе рассказать. Сейчас я ухожу на собрание, но часам к двум думаю подъехать в «Вихию». Увидимся там?
— Ты что думаешь, у меня моторчик в заднице?
— Не заводись, и ты поймешь, как я тебя на самом деле люблю: в половине
В разгар лета, когда у студентов каникулы, все в библиотеке дышало тишиной и покоем, и одно это, казалось, могло унять нетерпение Марио Конде. К тому же сама возможность погрузиться в книги и попытаться отыскать в них то, что, вероятно, никто еще не искал у Хемингуэя, вызывало у него приятное чувство предвкушения, знакомое лишь неисправимым книжникам. В такие минуты Конде нравилось думать, что книги умеют говорить и живут своей собственной, самостоятельной жизнью. Он начинал понимать, что его любовь к этим ни на что не похожим творениям, благодаря которым он поддерживал свое существование и которые на протяжении многих лет дарили ему совершенно особое счастье, — это одна из самых важных вещей в его жизни, тем более что их, этих важных вещей, с каждым разом остается все меньше, и он стал перечислять их: дружба, кофе, сигареты, время от времени близость с женщиной — ау, Тамара! ау, Ава Гарднер! — и литература. Ну и, конечно, книги, подытожил он в конце.
Подойдя к стойке, где принимали бланки требований, он убедился, что сюда уже дошло распоряжение дирекции удовлетворить все его заявки и как можно быстрее. Похоже, кое-что в этой стране все же работало, правда, только кое-что: он с удивлением обнаружил, что в то время как в каталогах библиотеки числились почти все художественные произведения и публицистика Хемингуэя, литература о нем была представлена весьма скудно. Тем не менее он выписал всю справочную библиографию, какая имелась на английском и испанском языках, и попросил принести ему все сразу. В конце концов, его поиски имели специфическую цель: события октября 1958 года.
Вооружившись тремя биографиями и четырьмя критическими исследованиями, Конде закурил, глубоко вздохнул, словно ныряльщик перед погружением, и ринулся в неведомые глубины. Начал он с биографий, уделяя особое внимание заключительным главам. В первой из них вслед за присуждением Нобелевской премии рассказывалось о публикации «Опасного лета» в «Лайфе» в 1960 году и ни слова не говорилось о том, чем писатель занимался на Кубе в течение всего 1958 года. Во второй биографии, иллюстрированной многочисленными фотографиями, лишь вскользь упоминалось, что этот год Хемингуэй провел в Гаване. Тем не менее Конде долго разглядывал помещенные в книге снимки, многие из которых были ему незнакомы; Хемингуэй выглядел на них совсем домашним и далеким от привычного образа. То были старые фото, на которых он был изображен рядом со своими сестрами, с матерью, упорно одевавшей его как девочку; картины повседневной жизни в усадьбе «Вихия»: вот он обедает, встречает сыновей, ласково обнимает Мэри Уэлш, а здесь он с кошками, с собакой по кличке Черный Пес, смотрящей в объектив камеры умными глазами; память о счастливых днях с Хэдли и Полиной, первыми его женами, матерями его трех сыновей; портреты старого патриарха, седого, бородатого, выглядящего усталым и очень похожего на того неопрятного Санта-Клауса, который однажды прошел мимо Конде на берегу Кохимарской бухты; снимки близких ему людей, и среди них Торибио Стриженый, Руперто и покойный Рауль Вильяррой — улыбающийся, стоящий между писателем и девочкой лет двенадцати, дочерью Рауля и крестницей Папы, как гласила подпись. На этих фотографиях Хемингуэй выглядел еще более естественным и человечным, чем когда-то казался Конде. Ну, а третья биография заставила его насторожиться: по словам ее автора, в начале октября 1958 года Хемингуэй прервал работу над «Райским садом», своим старым и слабым рассказом, начатым в сороковые годы, который он теперь переделывал в роман, и четвертого числа вылетел в США, чтобы встретиться там с женой и окончательно оформить покупку земельного участка в Кетчуме,
Что касается критических исследований, то в первых двух, изданных до 1986 года, когда в окончательном виде был опубликован «Райский сад», лишь мельком говорилось о существовании рукописи этой вещи, еще никому не известной. Третий автор упоминал о книге, кратко сообщив, что она была начата в Париже в 1946 году и продолжена в Гаване в 1958-м, когда писатель отложил переработку «Смерти после полудня», надеясь дождаться нового сезона и побывать на корриде в Испании. По его словам, в этот период для Хемингуэя наступили трудные дни; его начали преследовать болезни, а сам процесс писания превратился для него в тяжелое, почти мучительное занятие. Но зато последняя книга заставила Конде задрожать от радости: исследовав рукописи, вывезенные с Кубы Мэри Хемингуэй, критик обнаружил, что последняя страница романа, оставшегося не изданным при жизни автора, датирована вторым октября 1958 года и была написана в Гаване, как о том свидетельствует надпись, уже почти неразличимая, сделанная рукой писателя. Колокол продолжал звонить.
Когда Конде очнулся и взглянул на часы, оказалось, что уже пять минут третьего. Он быстро сдал книги и, поблагодарив библиотекаршу, пулей помчался к выходу. Молодой человек в штатской одежде протирал лобовое стекло сверкающего под безжалостными лучами солнца автомобиля с микроволновой антенной на крыше.
— Я Марио Конде.
— Я чуть было не уехал, — отозвался юноша.
— Ладно, двинулись.
Позже Конде узнал, что молоденький полицейский в штатском — официальный водитель лейтенанта Мануэля Паласиоса и что Маноло выбрал его потому, что тот был его точной копией за рулем, клонированной, должно быть, в какой-нибудь хитрой лаборатории: этот полоумный был способен не только полировать свою машину под нещадно палящим солнцем, но и преодолеть расстояние между Национальной библиотекой и усадьбой «Вихия» за каких-нибудь двадцать минут, каждая из которых обернулась сущим мучением и показалась Конде вечностью.
— Мы что, очень торопимся? — осмелился спросить он, когда шофер, давя что есть мочи на клаксон и что-то выкрикивая при этом, прокладывал себе дорогу к ротонде Фонтана света.
— Не знаю, я на всякий случай… — пробормотал тот и вдавил в пол педаль газа.
Когда Конде вылезал из машины на усадебной стоянке, он почувствовал, что ноги у него дрожат, а во рту совсем пересохло. Он прислонился к автомобилю, дожидаясь, пока его мышцы расслабятся, а сердце обретет свой нормальный ритм. И только после этого посмотрел на шофера-полицейского. В его взгляде читалась ненависть, жгучая ненависть.
— Будь ты проклят! — с чувством произнес он и зашагал в сторону бывшего гаража, где располагалась дирекция музея.
Обратно он решил вернуться по асфальтовой дороге. Он знал, что этот путь в три раза длиннее, чем тропинка, проложенная среди казуарин, зато подъем здесь был не такой крутой. К тому же он никуда не спешил. Вино и найденный жетон совместными усилиями спугнули его сон, и он заранее представил, как будет долго ворочаться и не сможет уснуть. В последнее время такое с ним постоянно случалось. На протяжении всего пути Черный Пес ни разу не отлучался, молча следуя за хозяином.
Миновав последний подъем возле гаража и домика для гостей, он обнаружил, что, уходя из дома, оставил открытой боковую дверь гостиной. Но вроде бы он закрывал ее?
Он преодолел шесть ступенек, чтобы подняться на окружавшую дом бетонную площадку, а потом еще столько же и оказался у парадного входа. Открыв дверь ключом, он вгляделся внутрь. Лампы были по-прежнему зажжены; на ковре из филиппинской пряжи виднелись часы, бутылка и бокал; картина Миро висела на стене в столовой, а полотно Хуана Гриса — на прежнем месте в гостиной, и над всем витал дух одиночества, невольно заставляя вспомнить о бесшабашных вечеринках с морем выпивки и бесконечными разговорами, какие некогда устраивались в этой самой комнате и часто начинались с поджигания пороховых зарядов и залпа из двух миниатюрных бронзовых пушек в честь самых дорогих гостей. Черный Пес застыл в дверях, всматриваясь по примеру хозяина вглубь дома, но когда попытался войти внутрь, был тут же остановлен: