Прощай, молодость

дю Морье Дафна

Когда солнце село, пейзаж проступил еще явственнее, застыв под белым небом: серебристые арки мостов над искрящимся озером и здания, походившие на заиндевевший резной орнамент.

Мне подумалось, что не хватает снега, покрывающего землю, и звона колокольчиков, и кучера в меховой одежде, погоняющего лошадь и своим дыханием пытающегося согреть озябшие руки. Но ничего этого не было, воздух был теплым, а камни моста — горячими там, где их нагрело солнце. Мимо меня прошла девушка с соломенными волосами, без шляпы, в легком платье. Тепло как-то не вязалось с этим

белым городом и с этим белым небом, и тем не менее оно было неотъемлемой частью этой атмосферы и этой тихой воды.

Здесь не будет темноты, и свет не потускнеет, и всю ночь прохладный ветерок будет шептать в листве дрожащих деревьев, а небо словно застынет в ожидании рассвета. И здесь я никогда не узнаю ни усталости, ни покоя, потому что в этом городе невозможно совладать с чувством беспокойства, и меня манит какая-то тайна, ускользающая, прячущаяся за углом, а я должен следовать за ней и искать, удивляясь чему-то безымянному.

Кажется, мы перешли сто мостов, и прошли по ста улицам, и ели у открытого окна, выходившего в сад, спали и просыпались. Шли по аллее и лежали там, под деревьями, путешествовали вдоль берега реки и побывали на тысяче островов, которые невозможно было отличить один от другого — неровные скалы, глубокая заводь и деревья, склоняющие ветви над кромкой воды. На одном из этих островов мы искупались, окунувшись в ледяную воду под горячим солнцем; потом смотрели, как бледный луч играет в листве, как белые паруса маленьких яхт танцуют и отражаются в воде.

Вернувшись в Стокгольм, холодный и четко вырисовывавшийся на тронутом инеем небе, мы отправились в театр, где пела девушка с глазами синими, как вода под мостом; вышли и постояли на вымощенной булыжником площади, до которой доносились танцевальные мелодии оркестра, игравшего в отеле поблизости, — и было такое ощущение, что сейчас полночь, должно быть темно, и звезды должны сиять на небе, но не было ничего, кроме спокойной реки, окутанной белым светом. И я не нашел своей тайны и так и не понял, что именно ко мне взывает.

Мы снова вышли на берег реки, где на якоре стояли уродливые трамповые суда, черные от угля, неуместные в этом драгоценном обрамлении. Борта их проржавели, серые палубы покрылись копотью. Мы нашли кафе и зашли туда. Столики были тесно поставлены, пахло табаком, звенели стаканы, слышались возбужденные голоса моряков. Усевшись в углу, мы изучали их лица — широкие лица скандинавов. Все они были похожи, с голубыми глазами и короткой стрижкой. Вдруг из-за столика поднялся высокий блондин с золотистой бородой, совсем еще мальчик — наверное, датчанин, — голубоглазый, с нежно-розовой кожей, как у девочки.

В основном здесь были шведы и финны, круглоголовые, с плоскими лицами, и казалось несправедливым, что им, живущим в тесном кубрике грязного трампового судна, как животные в клетке, должны принадлежать леса и горы, снега и бурные ручьи. Мы с Джейком сидели в углу, рассматривая посетителей, и, почти не беседуя друг с другом, прислушивались к их гортанным голосам, которые не повышались и не понижались, подобно звону денег, или внезапному смеху,

или звуку отодвигаемого стула.

Снаружи были прозрачный воздух и тишина, белое небо и вода того же цвета, а здесь — запах спиртного и табака, пота и немытого тела, и было хорошо в этой атмосфере мужчин без женщин, когда не надо ни думать, ни беспокоиться о чем-то.

За соседним столиком в одиночестве сидел какой-то человек, который время от времени на нас поглядывал. Однако взгляд его редко отрывался от двери, как будто он кого-то поджидал.

Порой он смотрел на часы, висевшие на стене над баром, и постукивал пальцами по столу, потом закуривал сигарету, за ней другую, снова бросал взгляд на нас и переводил его на дверь.

— Что творится с этим парнем? — спросил я Джейка. — Ты заметил его руки и глаза?

— Да, — ответил Джейк, — я уже четверть часа наблюдаю за ним. Он насмерть перепуган. Не говори ничего, только посматривай на дверь.

Я ничего не ответил и лишь повернулся на стуле таким образом, чтобы видеть этого человека, и комнату, и вращающиеся двери кафе, не поворачивая головы. Потом мой взгляд снова сосредоточился на столе, и я отдался течению своих мыслей, мысленно рисуя остров, где мы купались днем, и белые паруса маленьких яхт, танцующие под солнцем, и недоумевая, отчего это в Стокгольме не могут слиться воедино и это кафе, и тот остров, создав невероятный узор, — как вдруг снова заговорил Джейк. Он прошептал мне в самое ухо:

— Ты это видел?

— Что?

— Ты видел, как они исчезли один за другим, бросив взгляд на часы? И теперь здесь не осталось никого, кроме этого парня за соседним столиком, бармена и нас. — Я поднял глаза и увидел: за те пять минут, что я грезил, кафе опустело. В комнате было тихо, в воздухе висел густой табачный дым.

— Они просто освободили помещение, — предположил я, — пять против одного. Может быть, тут закрывают в час ночи.

— Нет, — возразил Джейк, — такие заведения не закрывают.

— Но тогда в чем же дело?

— Подожди-ка, тут что-то не так.

Я взглянул на Джейка. Он улыбался.

— Пока ты предавался мечтам, я наблюдал, — сказал он. — Бармен обошел все столики и убрал стаканы. Он оставил на каждом столике клочок белой бумаги. Собравшиеся это увидели, одни засмеялись, другие пожали плечами, некоторые не произнесли ни слова. Но все они взглянули на часы и ушли — все как один. Посмотри сюда.

Я увидел, что на нашем столике тоже клочок бумаги, на котором ничего не написано, — должно быть, его оставил бармен, когда убирал наши стаканы.

— Что это значит? — спросил я.

Джейк тихонько засмеялся.

— Это предупреждение, что нужно уходить, — объяснил он.

Я перевел взгляд на бар и увидел, что бармен с любопытством наблюдает за нами, скрестив руки на груди. Насмерть перепуганный парень, сидевший по соседству, тоже наблюдал за нами, постукивая пальцами по столику.

— Ты хочешь уйти? — спросил Джейк.

Я прислушался к тишине и к стуку своего сердца и понял, что меня охватило волнение и мне страшновато.