Прощай, нищета! Краткая экономическая история мира

Кларк Грегори

Такая тенденция к чередованию периодов энергичного развития и застоя наблюдается в истории с давних времен. Например, на смену «золотому веку» в Нидерландах, продолжавшемуся с 1550 по 1650 год, пришли 150 лет экономической стагнации. Уильям Джейкоб, описывая свою поездку по Восточной Европе в 1826 году, отмечал, насколько бездеятельны в этом регионе даже свободные работники: «Здесь редко встретишь упорство в экономии, трудолюбии и умеренности» [391] . Похоже, что постмальтузианский мир отличается от мальтузианского лишь размахом колебаний между благополучием и неустроенностью.

391

Jacob, 1826, р. 65.

18. Заключение: странный новый мир

У всей природы на устах одна улыбка.

Генри Филдинг (1731) [392]

Бог явно создал законы экономического мира для того, чтобы немного подшутить над экономистами. В других сферах

исследований, таких как естественные науки, за последние 400 лет шло стабильное накопление знаний. Прежние теории оказывались неудовлетворительными, но те, которые приходили им на смену, включали в себя предыдущие теории, повышая возможность предсказывать на практике результаты в более широком диапазоне условий. Однако в экономике наша способность описывать и предсказывать экономический мир достигла пика около 1800 года. За годы, прошедшие после промышленной революции, экономические модели во все большей и большей степени лишались способности к предсказанию изменений в доходе и богатстве с течением времени и различий в них между странами и регионами. До 1800 года сообщества серьезно отличались друг от друга условиями жизни, но мальтузианская модель, созданная в рамках классической экономики, успешно анализировала источники этих различий. Мы знаем, каким образом климат, болезни, естественные ресурсы, техника и уровень фертильности формируют материальные условия жизни. Таким образом, мальтузианская эра, описанная в главах 1–9, оказывается вполне постижимой. Различия между обществами в социальной энергии, вероятно, существовавшие всегда, благодаря мальтузианскому механизму находили выражение в разной плотности населения. Таким образом, в экономике познаваемый мир, начинаясь от древнейших собирателей африканских саванн, завершается около 1800 года.

392

Fielding, 1731, р. 2.

С тех пор экономика стала более профессиональной. Учебные программы расширялись, непрерывно поставляя талантливых экономистов, вооруженных все более утонченным арсеналом формальных моделей и статистических методов. Однако с момента промышленной революции мы попали в странный новый мир, в котором барочные виньетки экономической теории слабо помогают при попытке разобраться в насущных вопросах, ответа на которые ожидает от экономики простой человек: почему одни люди богаты, а другие бедны? Все ли мы попадем в будущем в ряды счастливчиков? В данной книге мною было предложено несколько способов, посредством которых мальтузианская эра, отличавшаяся иными механизмами выживания индивидов, может предсказывать успех или неудачу современных обществ, предсказывая также продолжение экономического роста в будущем. Но даже если эта гипотеза верна, она все равно оставляет без объяснения многие различия в доходах между современными обществами. В современном мире местные социальные механизмы, определяющие отношение людей к работе и их сотрудничество в ходе работы, усиливаются экономической системой, порождая невиданные крайности богатства и нищеты.

Наш экономический мир с морем экономических статей и книг, посвященных все более подробному и изощренному изучению рынков капитала, торговых потоков, налогов, государственных займов с их рисками, индексов коррупции, верховенства закона, в большей степени затемняет, чем освещает картину. Экономическая история мира, воссозданная на данных страницах, в основном лежит в стороне от этих традиционных направлений экономической дисциплины. Великие движители экономической жизни, проявлявшиеся на протяжении истории, — демография, техника и эффективность труда — представляются далекими от этих повседневных экономических вопросов. (И, безусловно, еще одна ирония судьбы заключается в том, что именно в этом мире, где работа экономистов по большей части не имеет никакой ценности с точки зрения материальной участи человечества, благодаря сочетанию все более тщательного обучения, ограниченного предложения и растущего спроса на экономистов со стороны школ бизнеса, центральных банков и международных учреждений даже ученые-экономисты сейчас имеют беспрецедентно высокие заработки [393] .)

393

Кажется, этот рост заработков не затронул только Калифорнийский университет в Дэвисе.

Современная эпоха началась с европейских завоеваний в XV и последующих веках. Новооткрытые общества в Африке, Америке и на тихоокеанских островах тщетно пытались дать отпор европейскому вторжению. Ацтекские обсидиановые топоры не могли сравниться с испанской сталью, боевые дубинки маори не защитили их от британских мушкетов, глиняные стены Тимбукту не стали помехой для французской артиллерии. Далее последовала великая эпоха империализма, когда люди Запада правили бал во всех уголках мира. В течение какого-то времени Западу принадлежало все. Он формировал политическую географию почти всего мира, переселял африканцев и азиатов на другие материки. Земли, техника, музыка, культура — в результате промышленной революции, кажется, все это было западным.

Однако у гостя нашей планеты, не знакомого с ее историей, может сложиться совсем иное впечатление. Такой гость увидел бы вокруг современного Запада кольцо укреплений, защищающих его от вторжений из бедных стран Южной Америки, Африки и Южной Азии. В Средиземном море и Южной Атлантике морские патрули пытаются перехватить лодки с мигрантами, отчаянно стремящимися попасть в европейские города. Граница между Мексикой и США все больше ощетинивается ржавыми железными заграждениями, бетонными стенами и проволочными заборами. В разрывах между ними, среди суровой пустыни Сонора, след из пустых пластиковых бутылок отмечает маршруты, которыми движется армия вторжения отчаянно бедных мигрантов из Сальвадора, Гватемалы, Гондураса и Мексики. Патрули в Карибском море ловят парусные шлюпки, набитые гаитянами, бегущими из грязи и насилия Сите-Солей.

История показывает — и мы неоднократно убеждались в этом на страницах данной книги, — что у Запада нет модели экономического развития, которую он мог бы предложить бедным странам мира. Не имеется простого экономического рецепта, который бы гарантировал экономический рост, и даже сложная экономическая хирургия не обещает четких перспектив на избавление от нищеты для пораженных ею обществ. Даже прямая зарубежная помощь не обеспечивает эффективного стимулирования экономического роста [394] .

В этом контексте единственная доступная Западу политика, которая гарантированно бы что-то давала хотя бы части бедняков третьего мира, состоит в либерализации иммиграции из этих стран. Экономические последствия иммиграции нам хорошо известны из истории таких стран, как Великобритания, США, Канада, Австралия и Новая Зеландия, которые в современную эпоху приняли большое количество иммигрантов. История говорит нам о том, что мигрантам, особенно приехавшим из очень бедных стран, благодаря миграции удавалось колоссально повысить свое благосостояние [395] . Пусть помощь третьему миру уходит в карманы западных консультантов и коррумпированных правителей этих стран. Но каждый лишний мигрант, допущенный в Изумрудные города развитого мира, — это лишний человек, получивший гарантию на улучшение материальных условий своей жизни.

394

Easterly, 2006.

395

См., например: Clark, 1987а, table 8.

Еще одна ирония судьбы заключается в том, что достижение массового благосостояния в значительной части мира — сокращение детской смертности, увеличение продолжительности взрослой жизни, снижение неравенства — не сделало нас сколько-нибудь более счастливыми по сравнению с нашими предками из числа охотников и собирателей. Выше я подчеркивал, что только доход оказал глубочайшее влияние на наш современный образ жизни, но деньги не способны принести счастье.

Обосновать это утверждение просто. Достаточно лишь почитать анкеты, предлагаемые представителям разных обществ или одного общества в разные моменты времени и содержащие вопросы о том, насколько счастливы опрашиваемые или насколько они удовлетворены своей жизнью. Этот способ покажется кое-кому безобразно грубым инструментом для измерения счастья, но как иначе нам оценить такую вещь? Кроме того, ответы на эти вопросы в конкретном обществе хорошо коррелируют с характеристиками, которые, по нашим представлениям, связаны со счастьем. В Западной Европе и в США о том, что они более счастливы, заявляют люди семейные, богатые (включая тех, кто незадолго до того выиграл в лотереях), здоровые, имеющие работу, образованные и не страдающие избыточным весом. Разведенные и расставшиеся с супругами, овдовевшие, бедные, нездоровые, безработные, необразованные и толстые считают себя менее счастливыми [396] . Более того, тем, кто называет себя более счастливым, присущи характерные особенности мозговой деятельности: более высокая электрическая активность в префронтальной коре левого полушария мозга по сравнению с правым [397] .

396

Easterlin, 2003; Blanchflower and Oswald, 2004, tables 4–7; Gardner and Oswald, 2007, table 2; Oswald and Powdthavee, 2007, tables 1–3. Следует отметить, что вариации в оценке своего счастья, объясняемые всеми подобными наблюдаемыми чертами в жизни людей, невелики, обычно составляя менее 5 %. Так, богатые в среднем счастливее бедных, но многие бедные люди намного более счастливы, чем средний богатый человек, а многие богатые люди намного несчастливее, чем средний бедный человек.

397

Kahneman et al., 2004, p. 429.

В рамках любого общества прослеживается сильная корреляция между доходом и счастьем. Те, кто в рейтинге доходов попадает в верхние 10 % общества, оказываются наиболее счастливой группой, а нижние 10 % наименее счастливы [398] .

Связь между доходом и счастьем, наблюдаемая в рамках обществ, может привести нас к наивной вере в то, что еще одним важным результатом промышленной революции было распространение счастья и жизнерадостности по земному шару. К сожалению, у нас почти нет фактов, которые бы свидетельствовали о том, что повышение доходов, ожидаемой продолжительности жизни или здоровья ведет к увеличению счастья в обществе как таковом. В этом можно убедиться двумя способами. Во-первых, для некоторых обществ, таких как Япония или США, у нас есть данные опросов, призванных оценить уровень счастья, за последние полвека или более долгий срок, в течение которого эти страны в результате современного экономического роста значительно повысили свое благосостояние. Тем не менее, как впервые указал Ричард Истерлин в 1974 году, рост доходов не привел к увеличению среднего счастья. На рис. 18.1 изображен средний уровень счастья, по оценке опрашиваемых в Японии с 1958 по 2004 год, а также доход на душу населения, измеренный в ценах 2000 г. В течение почти 50 лет, с 1958 по 2004 год, доход на душу населения вырос почти семикратно, в то время как уровень счастья, по оценкам опрашиваемых, незначительно снизился.

398

См., например: Frey and Stutzer, 2002, table 1.

ИСТОЧНИК: Veenhoven, 2005, и Heston et al., 2006.

РИС. 18.1. Средний доход на душу населения и средний уровень счастья в Японии с 1958 по 2004 год

Вторую группу фактов нам дает сравнение результатов таких же опросов, проведенных в современных обществах, существенно различающихся средним доходом. Люди в современных бедных странах, где доход практически не вырос по сравнению со среднемировым уровнем до 1800 года, считают себя такими же счастливыми, как и люди в очень богатых странах, например в США [399] . Среднее счастье при уровне дохода на душу населения в 20 тыс. долларов и выше лишь немногим превышает среднее счастье при уровне дохода в 4000 долларов на душу населения и ниже, что соответствует уровню дохода в обществах охотников и собирателей. На национальном уровне счастье в лучшем случае обнаруживает скромную зависимость от дохода.

399

Frey and Stutzer, 2002, p. 416–417.