Прощай, Византия!
Шрифт:
— Да зуб болит.
— Зуб? Рано тебе с зубами-то, молодой еще. — Дядя Вася высунул из кабины седую голову. — Чем помочь-то, командир?
— Анальгина нет или тройчатки? — спросил Луков кисло.
— Есть у меня одно народное средство.
— Не пойдет. Ты смотри осторожнее с этим народным.
— Назавтра приготовил. — Дядя Вася хотел было, да так и не решился достать бутылку. — Завтра с сыном в баню пойдем париться. Выходные у меня.
— Счастливо, дядя Вась.
— И тебе счастливо.
Тронулся грузовик, загудел и растворился во тьме. И опять ночь,
"Странно, — меланхолично думал Луков. — Тихо-то как сегодня. Как в могиле. Нудная все же пора — осень. Осень наступила, высохли цветы. На мою могилку не приходишь ты… Черт, в рифму! Вот если завтра у Маришки папаня ее снова намеки начнет делать насчет Дворца бракосочетаний, так можно ему прямо в глаза сказать: расписываться в такую хмарную пору — да ни за что! Этак вся жизнь потом как осенний кисель будет. Вот дождемся с любимой весны, лета, тогда уж и…
А чего летом-то будет такого — другого? А ничего. Какие перспективы? Никаких? Жалованье, что ли, повысят на двести процентов? Или снова льготы вернут? Или, может, квартиру их с Маришкой молодой семье дадут за пять пальцев на ладони? Эх, Игореха Луков, кто тебе, Луков, что даст? Кто о тебе, инспектор ДПС, подумает? Кто позаботится? Никто. Время сейчас такое. Шкурное, собачье время. Вон по телику никого другого не ругают, боятся — а все ГАИ, гаишников. И такие они, и сякие, и уж взяточники-развзяточники и оборотни-разоборотни… А попробовали бы они сами — вот так, здесь, на дороге, с флюсом, с температурой подежурить. Попробовали бы штук шестьдесят колымаг за сутки из дорожного потока выдернуть, проверить.
Попробовали бы жизнью своей рискнуть драгоценной. Вон Пашка Ярмольников, что в Люську-сеструху влюбленный, в прошлом году зимой двух пацанов на озере спас. Не он бы — ушли бы под лед мальцы. А он в полной амуниции, в этой вот куртке-подушке, в этих вот синтепоновых портках в прорубь за ними, не раздумывая, кинулся. Сам едва не утонул, а малявок спас. Потом две недели в госпитале с воспалением легких провалялся. А они все — оборотни, взяточники…
«Я бы тоже кого-нибудь спас», — подумал Луков. И сердце у него в груди екнуло. И даже зубная боль на мгновение отпустила, уступив место вдохновенному порыву.
Сзади послышался какой-то звук. Луков открыл дверь машины, выглянул. Вроде никого. Шоссе по-прежнему пустое. Ни одной машины. Он вылез. Кругом было темно. Внезапно звук повторился — чудной какой-то… Луков, если бы его спросили, не смог бы даже его толком описать. Шорох? Вздох?
Он достал из кармана форменной куртки фонарь. Звук доносился откуда-то сзади — из темноты. Теперь точно это был шорох — словно какое-то животное прошуршало в темноте, страшась попадаться человеку на глаза.
— Эй, кто здесь? — громко спросил Луков. Тишина.
Он включил фонарь. Пятно света скользнуло по капоту, по лобовому стеклу «семерки». Он медленно обошел машину. Темень непроглядная…
В пятне желтого света Луков увидел маленькую скорченную фигурку. От неожиданности он не поверил своим глазам — ребенок… Откуда здесь, на пустынной дороге, в такой час может взяться ребенок?
Но это был действительно ребенок — совсем маленький мальчик, лет четырех. Луков приблизился к нему. Его поразило, почти испугало лицо мальчика — бледное, застывшее.
— Эй, малыш, ты что? Откуда ты? — Луков наклонился к ребенку. Тот был неподвижен. Глаза его, казалось, Ничего не выражали, кроме…
Луков ощутил странный холодок — никогда прежде ему не доводилось видеть такого странного выражения детских глаз.
— Тебя как зовут? — Луков присел, взял ребенка за плечи, с изумлением заглядывая ему в лицо.
От прикосновения мальчик словно очнулся — дернулся и внезапно начал визгливо с подвыванием смеяться. Смех этот был — истерика. Он бился на руках Лукова, запрокидывая светловолосую голову, закатывая глаза. Луков крепко прижал его к себе одной рукой, другой начал нащупывать рацию — ситуация явно была нештатной, надо было доложить дежурному. Ребенок заходился истерическим смехом — и смех этот все набирал и набирал обороты, ввинчиваясь в уши. И вот уже было не разобрать — смех ли это, плач ли.
Внезапно Луков почувствовал на руках что-то липкое. Его бросило в жар. Он быстро посветил на ребенка фонарем. На нем был темный пуховый комбинезон, и весь он спереди был покрыт какими-то темными влажными пятнами. Эта влага была теперь и на руках инспектора Лукова. Он поднес ладонь к лицу. Ладонь была красной от крови.
Глава 3. С УТРА ПОРАНЬШЕ
Редкая жена после нескольких лет брака не сталкивается лоб в лоб с вечной проблемой: ночь, а мужа нет дома. И где он, голубь сизокрылый?
Катя — Екатерина Сергеевна Петровская, по мужу Кравченко — никого, никогда, нигде ждать не любила. А тут муж, своя собственность — Вадим Кравченко, именуемый на домашнем жаргоне Драгоценным В.А. Они с ним только-только приехали из Сочи, где были в отпуске. У Кати он еще самым приятнейшим образом длился, а у Драгоценного, увы, истекал. И вот в свой предпоследний день отпуска Драгоценный, вместо того чтобы уделить внимание любимой половине, отправился в сауну со своим закадычным другом детства Сергеем Мещерским. Они отправились париться и канули без следа.
Катя, хоть и не любила ждать, все же для Драгоценного сделала исключение — ждала, стоически терпела до одиннадцати вечера. Потом терпела до половины двенадцатого — уже со скрежетом зубовным. В половине первого, меча громы и молнии, она позвонила мужу на сотовый. Общалась с автоответчиком, ехидно извещавшим о том, что вы, мол, набрали правильный номер и вам непременно ответят. Но позже. Ждите!
В тридцать пять минут первого Катя, наступив на горло своей женской гордости, позвонила Мещерскому — пусть он ответит, где ее муж. Но друг детства был вообще «недоступен».