Прощайте, призраки
Шрифт:
Четвертое. Хотелось бы, чтобы четвертое воспоминание оказалось приятным, но увы. Ночь воскрешает в памяти обжигающие картинки, бессонницу и отчаяние. Может, если буду думать о сексе, это поможет мне отвлечься.
Наконец сон возвращается. В голове звучат материнские наставления: «Не расхаживай по балкону, это небезопасно, он на ладан дышит, его тоже давно надо ремонтировать». «Раз ты решила продать дом, это уже не твои проблемы», — мысленно отвечаю я и забываюсь сном.
Белый свет над проливом
Жара и утренний гомон разбудили меня, я провела рукой по постели, желая коснуться Пьетро, не нашла его и только тут вспомнила, что лежу вовсе не на нашей двуспальной кровати, да вдобавок до сих пор не написала мужу. Мы не любили созваниваться, когда находились порознь, каждый из нас старался не вторгаться
Тем временем город за окном оживал: чей-то мопед с прогоревшим глушителем сбавлял обороты, девушка громко окликала подругу, на балконе дома напротив выбивали коврики. При солнечном свете комната выглядела менее пыльной, очертания предметов сделались четче, мои мысли понемногу упорядочивались. Вспомнив, как маялась бессонницей, я спешно поднялась с постели. Мне не хотелось дальше томиться здесь после столь изматывающей ночи.
Я вышла в коридор босая, прямо в чем спала. Придя на кухню, увидела на плите кофейник, из носика которого торчал листок бумаги в клеточку, а на нем маминым четким почерком было выведено одно-единственное слово: «Включи». Еще по пути в кухню я заглянула в мамину комнату. Та оказалась пустой, но я и так прекрасно знала, что мама ушла, оставив меня наедине с домом.
Когда мне доводилось быть одной в чужой квартире, я передвигалась по ней, будто парализованная, все время ощущая на спине суровый взгляд отсутствующих хозяев. Если они просили меня снять обувь, я ходила босиком, если боялись, что что-то сломается, я к этому предмету даже не прикасалась. Не желая лишний раз испытывать это напряжение, я старалась ни у кого в гостях не останавливаться, а во время путешествий жила в безликих номерах отелей со стегаными одеялами карминового оттенка на кроватях и акварелями на стенах. Однако, сколько бы я ни пыталась обрести облегчение в одиночестве, на самом деле никогда не оставалась одна. Так было всегда и везде, а особенно здесь, в отчем доме. До тринадцатилетия мое одиночество нарушало присутствие маминых родителей, умерших еще до моего рождения. Дом достался нам в наследство от них, и усопшие дед с бабушкой долго не могли смириться с тем, что им пришла пора навечно покинуть его. Раз в год, на День поминовения, они исправно навещали нас, но меня не отпускало подозрение, что они наблюдают за мной постоянно, даже в те интимные минуты, когда я сижу в туалете или предаюсь тайным фантазиям.
В этой самой кухне Сара, моя подруга отроческих лет, по секрету рассказала мне, что занималась сексом с двумя парнями сразу; наша дружба подходила к концу, мы стояли на пороге одного из тех неизбежных расставаний, когда из близких друг другу людей двое превращаются в очевидцев событий, за которые каждому неловко и которые каждый хотел бы забыть. Мы обе еще были несовершеннолетними, и я завидовала Саре, сделавшей то, на что у меня не хватило бы смелости. Мне казалось, отважься я на подобное, покойные предки встанут у изножья кровати и воззрятся на меня с немым укором. Мертвые — ревностные судьи всех поступков, которых больше не могут совершить, ошибок, которых больше не могут допустить, развлечений, которые доступны только живым. Мамины родители задержались в доме с явным намерением познакомиться со мной — внучкой, появившейся на свет после их смерти. Дед умер от апоплексического удара — вел машину, почувствовал себя плохо, включил аварийную сигнализацию, съехал на обочину автострады и через пять минут скончался. Бабушка заболела раком спустя несколько месяцев после его похорон и вскоре тоже покинула этот мир. Так дом и оказался в распоряжении их единственной дочери — моей будущей матери. Я верила, что дед и бабушка ежегодно навещают нас в ночь с первого на второе ноября. Вечером я ставила на стол хлеб и молоко, а наутро обнаруживала, что молоко наполовину выпито, а хлеб наполовину съеден. Рядом лежал конверт с банкнотой и белое миндальное печенье в форме косточек, которое я так любила погрызть, чем изрядно портила зубы. Красовались на столе и фрутта мартурана [3] , к которым я вообще не прикасалась, потому что они были тошнотворно сладкими. Мне нравилось просто рассматривать эти искусно изготовленные пирожные в виде плодов опунции, гроздей винограда, долек арбуза… Да, я догадывалась, что изменения на кухонном столе — маминых рук дело, и все равно события, которые повторялись в нашем доме
3
Фрутта мартурана (сицил. Frutta marturana, итал. Frutta di Martorana) — сицилийские марципановые пирожные в форме фруктов и овощей. Традиционно готовятся к Дню поминовения усопших.
Пока однажды утром не исчез отец.
Он не умер, как дед с бабушкой, которые были в весьма преклонном возрасте на момент своей кончины, не погиб в результате несчастного случая или инфаркта. Смерть есть фиксированная точка, тогда как исчезновение — это отсутствие точки, отсутствие каких-либо знаков препинания в конце фразы. Пропавший без вести оставляет после себя круг навязчивых идей, в который затягивает тех, кто продолжает жить. В то утро отец решил ускользнуть от меня и мамы и молча закрыл за собой дверь, не объяснившись и не удостоив нас слов прощания. Неподвижно пролежав в супружеской постели много недель кряду, поднялся, выключил будильник в шестнадцать минут седьмого, вышел из дома и не вернулся.
В четверть восьмого проснулась я. Нужно было собираться в школу, я тогда училась в восьмом классе. Полусонная, босая, в одном белье, точь-в-точь как сегодня, прошлепала по коридору в ванную. Я знала, что на кухонном столе меня ждут молоко и сухари. Внезапно, проходя мимо родительской спальни, я ощутила пустоту, но не стала заглядывать к отцу, который уже столько времени не поднимался с постели и лежал там в обнимку со своей душевной болью. Мне о ней не рассказывали, но я что-то подозревала, а еще с тоской понимала, что после школы мне опять придется делать вид, будто мы с отцом вместе обедали, и знала, что он не будет есть и что я изложу матери (да и своей совести) прямо противоположную версию событий. Однако тем утром меня захлестнуло предчувствие чего-то необратимого.
Впоследствии я не раз задавалась вопросом, а не придумала ли я все это на основе сведений об исчезновении отца, которые стали известны во второй половине того дня. В любом случае, мое обманчивое воспоминание было вернее, чем правда. Память являет собой акт творения: она выбирает, конструирует, решает, исключает; роман памяти — самая честная игра, в которой нам доводилось участвовать. Возвращаясь из школы, я еще с улицы почуяла, что в наш дом явилась беда. Мама рыдала, повторяя имя отца, и, едва я вошла, бросилась ко мне с криком: «Твой отец ушел, твой отец ушел от нас!» И хотя в полиции нам сказали, что заявление о пропаже человека подается не раньше чем через три дня после его исчезновения, мать не желала ждать и часа, чтобы сообщить мне то, что она и так знала, то, что мы обе и так знали: подавленный депрессией, ее муж и мой отец расстался с нами и со своей жизнью сознательно и навсегда.
Так в тринадцать лет я стала дочерью человека, пропавшего без вести. Настоящих покойников закапывают в землю и оплакивают, а мой отец растворился в воздухе, и мы не сможем помянуть его второго ноября. В тот год мы не отмечали День усопших, и дедушка с бабушкой нас не навестили. Зато второго ноября у меня начались первые месячные. Дом же превратился в священное место, куда папа мог вернуться в любую секунду. А теперь мама решила продать дом… И что, спрашивается, должен будет подумать отец — живой, зомби или призрак — в тот день, когда возникнет на пороге и предъявит права на свою половину кровати и свое место за столом?
Запах горелого кофе вернул меня в реальность, я перевела взгляд на стену кухни — единственную стену нашего дома, смежную с другой квартирой. В прежние времена там жило шумное семейство христиан-евангелистов; вечерами мы с мамой слышали, как они поют за стеной, пока мы, замерев на диване, точно две декоративные статуэтки, пялились в телевизор, с притворным хладнокровием делая вид, будто всегда жили здесь вдвоем, только вдвоем. «Поют», — думала я, не отводя взгляда от экрана, по которому шел выпуск новостей, и пыталась представить себе, как через стену от нас семь человек сидят за столом и возносят благодарение Богу — братья, сестры, мать и еще один взрослый, отец. Какую боль теперь причиняло мне это слово…