Проще убить, чем…
Шрифт:
Пашка грустно усмехнулся.
– Я, Нинка, выключил телефон. И отец уже лежал мертвый, а я пил и веселился. А должен был мчаться туда. К нему.
Они оба замолчали.
– Я тогда тоже не поеду, – наконец, не очень уверенно проговорила Нинка. – Останусь с тобой. А то ты совсем раскиснешь или запьешь по-черному.
Нина знала, что при внешней холодности взаимоотношений, Павел очень ценил родителей. И ее предположение вовсе не было лишено логики.
– Не запью, – мрачно ответил Павел. – Мать осталась одна… А моя сестра годится только на то, чтобы ею умиляться. Сопереживать она не умеет. Не наделил ее бог таким умением. – Пашка помолчал и мягко добавил: – А ты, Нинок, езжай. Мне будет приятно, что тебе хорошо. У каждого человека в течение
Вскрытие показало свежий трансмуральный инфаркт. Но Пашка решил все-таки лично поговорить с патологоанатомом. Матери надо было давать объяснения, и он хотел знать, можно ли было избежать такого исхода.
Седой с привычно равнодушно-траурным выражением лица патолог, дымя в сторону сигаретой, внимательно глядел в глаза Павла. Ему не раз приходилось отвечать на вопросы родственников о причине смерти их близких, и каждый раз он пытался разобраться, чем они руководствуются, вникая в профессиональные медицинские детали. Когда речь шла о смерти в больнице или больного хроника, мотивация была более или менее ясна. У него не возникало сомнений, что семья, как правило, под влиянием своих же собственных угрызений совести ищет виновного в неправильном лечении или халатности. А подставлять коллег вне зависимости от того, были они или не были виноваты, он считал неэтичным. Явную медицинскую ошибку он покрывать бы не стал, но рассказывать обо всех результатах вскрытия считал неправильным. Идеальной медицины не бывает. Всегда есть, к чему придраться. Все ведь под богом ходим. И даже у маленьких детей есть то, что называется sudden infant death, или, как ее образно называют, «смерть в колыбели». А тут-то далеко не юноша…
– Молодой человек! – наконец, заговорил патолог, удивив и позабавив Павла таким обращением. – У вашего папы развился обширнейший инфаркт в области левой передней нисходящей коронарной артерии. Эти инфаркты, вне зависимости от возраста, всегда тяжелы и коварны. Самая страшная опасность в начале болезни – это нарушения ритма сердца. Вы, наверно, слышали такое словосочетание как фибрилляция желудочков, при которой, как теперь все знают из кино, бригада медиков подлетает к пациенту и успешно спасает его электрошоком?
Павел кивнул.
– Так вот, молодой человек. Это хорошо в фильмах или в местах, где рядом есть дефибриллятор. А если человек находится один или приезд «скорой помощи» занимает время, то шансы выжить близки к нулю. При фибрилляции желудочков кровоток практически останавливается, и больной теряет сознание. Фибрилляция носит временный характер и неуклонно приводит к окончательной остановке сердца. Видимо, это то, что произошло с вашим отцом. Но, поверьте мне, если бы не вчера, то инфаркт при состоянии его коронарных сосудов неизбежно произошел бы у него завтра или через неделю.
– Это как это? – удивился Павел.
– Что значит «как это»? – в свою очередь удивился патолог. – Разве ваш папа не был сердечником? У него каждая коронарная артерия – как засоренная труба водопровода.
– В жизни не жаловался на сердце. Да и вообще считался здоровяком на удивление всем.
Патолог пожал плечами и помолчал.
– Наверно, для вас, молодой человек, это слабое утешение, но бог по-своему отметил вашего папу. Он дал ему долгую полноценную жизнь без болезней и необходимости обращаться к врачам, а потом тихо и быстро забрал его к себе.
Хуже всего после смерти актера Григория Залесского пришлось его жене Анастасии. Она была уже давно на пенсии, и никаких интересов в жизни, кроме интересов мужа, а в последние двенадцать лет внука, у нее не было. Дети стали давно взрослыми самостоятельными людьми, которые, может, мать и любили, но всегда относились к ней как фигуре второго плана, поскольку первую скрипку в доме всегда играл отец. И это, в общем, было справедливо, потому что он содержал семью на свои актерские
Павел, с болью наблюдавший за тем, как мать безутешно оплакивает отца, надеялся, что любовь к внуку Борьке поможет преодолеть горе, но просчитался. Мальчик уже повзрослел, и с бабушкой ему было неинтересно. Он стал избегать с ней встречаться. Сказалось влияние матери и отчима, ведущих привольную светскую жизнь, в которой мальчики его возраста интересовались уже не бабушками и дедушками, а машинами, яхтами и гольф-клубами. В этой жизни никого не интересовало, какой ты, а только – сколько стоишь.
Взрослый сын крутил, как многие его бывшие сокурсники, «бабки» в компьютерном бизнесе, пил и волочился за юбками. Ему осенью должен был стукнуть полтинник, а он даже ни разу не был женат. И не то, чтобы у него был какой-то горький опыт и какая-то баба его кинула. Ничего подобного. Он девок, несмотря на свою обезьянью морду, всегда охмурял в два счета. Хотя лучше б его самого кто-нибудь охмурил, и он бы женился. Пусть даже временно. Зато, глядишь, и был бы внучок или внучка. И не пришлось бы бабушке страдать и обижаться, что любимый и единственный Борька стал относиться к визитам к ней как к наказанию.
Дочка же вроде и всем хороша. И красавица, и умница, и муж богатый. Хоть и не первый. Правда, и она у него тоже. Зато у обоих жизненный опыт, понимание необходимости семейного содружества, а не состояние перманентного «совражества», как это было с ее первым Игорем. Одно плохо. Чересчур она практичная, и живых эмоций с возрастом в ней становится все меньше. Какая-то нон-стоп бизнес-леди, да и только. И где у нее попрятались любовь, сострадание, искренность, умение радоваться?..
И Настенька неожиданно осталась совсем одна. Они с Гришей, конечно, понимали, что немолоды и рано или поздно умрут, но Настенька почему-то была уверена, что будет первой. Она была гипертоником, и сердчишко у нее иногда покалывало. Она даже шутливо предостерегала мужа от женитьбы на молоденькой после ее смерти. Причем, была не столько против его повторного брака, сколько против большого возрастного несоответствия. Как это ни глупо звучит, она боялась, что он не рассчитает силы. А Гриша всегда был мужчиной хоть куда. И годы не столько его старили, сколько облагораживали. А тут вдруг такое. И единственная пуповина, связывающая ее с жизнью, оборвалась.
Нинка в глубине души ужасно скучала по своему орангутангу, но это не мешало ей в кипрском «Элизиуме» на берегу ласкового моря чувствовать себя королевой инкогнито. И, конечно, ей сразу встретился милый и обходительный грек, эдакий чернявый Аполлон, который, как выяснилось, был даже незаконнорожденным сыном английского консула, бросившего его мать, простую дочь рыбака, когда узнал, что она беременна. Мама от горя даже резала вены. Нинка дурой вовсе не была и не верила ни одному слову из этой лабуды, но было так забавно наблюдать, как ее обхаживают словно наивную глупышку. Единственное, чем она ужасно удивила Кириакоса, так звали ее друга, это то, что заставила его вместе с ней пойти в клинику и обследоваться на СПИД и венерические болезни. Однако грек, хоть и удивился, но счел этот шаг разумным, потому что у него на Нинку были долгосрочные планы. Он собирался на ней, как и раньше на других подобных дамочках, жениться. Киря, как, скрывая насмешку, звала его Нинка, и не подозревал, что дурит не он, а она его, и все ее рассказы про собственность в России вранье, а его самого раскручивают на рестораны и подарки. Правда, горькая пилюля внезапного Нинкиного отъезда, а с ним прости-прощай купленные на свои кровные золотые безделушки, была подслащена тем, что в постели с ней было хорошо. И греку не приходилось насиловать свое естество, чтобы изображать любовный пыл.