Проще убить, чем…
Шрифт:
А орангутанг встретил Нинку мрачным как туча. Впрочем, она вовсе не была уверена, что это связано с подозрением в ее в измене. Павлу на это было наплевать. Он, конечно, мог вспылить и пересчитать зубы тому, кто начал бы в открытую флиртовать с Нинкой. Досталось бы и ей, если бы она на его глазах стала оказывать кому-нибудь чрезмерные знаки внимания. Но Пашка не считал это проявлением ревности. Для него это было скорее закономерной реакцией на проявление неуважения к нему. Как это можно, говорил он, что кто-то, нарушая общепринятые правила поведения, смеет заигрывать с дамой, с которой пришел он сам, или, наоборот, его дама вдруг показывает, что другой мужчина интереснее ее собственного. А никакие интрижки Нинки на стороне его не волновали. Она в начале знакомства даже обижалась, что он не задавал ей никаких вопросов о ее партнерах-мужчинах, когда она уезжала на съемки, и равнодушно глядел вслед, когда она срывалась куда-то на ночь глядя и пропадала до утра. Однажды его безразличие довело их ссоры, а Павел насмешливо на мотив известного
Была я белошвейкой и шила гладью,
Потом пошла в актрисы и стала бл…ю.
Нинка влепила ему пощечину. Но это только вызвало у Пашки взрыв смеха.
– Нинка! Побойся бога, – смеясь, проговорил он. – Что ты от меня хочешь? Не ревную – плохо. Завожусь из-за тебя где-нибудь в компании и лезу в драку – тоже плохо. Перестань чудить, девочка. Мне с тобой хорошо, и я хочу, чтобы это продолжалось как можно дольше. Но разве это мое дело, если у тебя от какого-то мужика вдруг нестерпимо засвербело между ногами? Какое мне дело до твоей физиологии? Ты только, когда зуд пройдет, возвращайся ко мне.
Так что мрачное настроение Павла имело причину совершенно иного рода. Он почти не обращал внимания на щебетание Нинки, жаждавшей поделиться впечатлениями от поездки. Павел не знал, что делать с матерью. Точнее, с тем, что от нее осталось. Нет, когда он приходил к ней, а Пашка делал это практически каждый день после похорон отца, она была вроде в видимом порядке, накрашена, причесана, что-то хлопотала по кухне, поддерживала разговор, улыбалась, но у сына не проходило ощущение, что он общается с говорящей куклой. Ленка ничего не замечала. По ее мнению, мама мужественно преодолела горе утраты и теперь постепенно возвращалась к нормальной жизни. Да и как могло быть иначе. Ей самой-то было уже шестьдесят восемь, а отец и вообще дожил до семидесяти шести, так чего же тут горевать особо. Время берет свое. Надо просто пользоваться тем, что осталось, а не распускать нюни. Да Ленка и не приезжала на самом деле к матери, а так, отзванивалась.
Пашке на некую странность в поведении матери пожаловалась еще и Зина, женщина, которая последние пять лет приходила к родителям два раза в неделю убирать квартиру.
– С вашей мамой, Павел Григорьевич, – торопливо начала шептать ему она, поймав за рукав пиджака у лифта, – что-то не так. Я ведь ее знаю не первый год. Раньше и посидим, и поболтаем, и чаек вместе попьем. А сейчас сядет как истукан и молчит, уставившись в одну точку. А разговору от нее только «да» или «нет». Вы бы ее врачу, что ли, показали. А то ведь баба себя, похоже, поедом ест. Сама сживает себя со свету за то, что не умерла раньше.
Пашка и на самом деле пригласил к ней психотерапевта, который провел с Настенькой целый час и, лучезарно улыбаясь, поставил диагноз посттравматической депрессии. Но тут же заверил, что это состояние временное и излечимое, нужно только принимать лекарства и ходить на сеансы собеседования с психологом, и в течение пары месяцев все пройдет. А собеседования может проводить и он сам и даже приходить на дом, но стоить это будет, естественно, дороже. У Залесских в деньгах загвоздки не было никакой, Пашка купил таблетки ципролекса, а улыбчивый психотерапевт стал раз в неделю проводить сеансы лечения. Но никакого улучшения в состоянии матери Павел не заметил, а доктор объяснил, что его и не следует ожидать так быстро. И все-таки Паша не находил себе места и решил, что, может, смена обстановки станет поворотным моментом, и, посоветовавшись с доктором, отправил Настеньку в подмосковный санаторий, благо тот и туда согласился приезжать проводить сеансы психотерапии. Санаторий оказался супер-пупер, и ни один квадратный сантиметр его поверхности не пропадал впустую, а служил тому, чтобы улучшить настроение и состояние здоровья отдыхающих. На его крыше был устроен сад цветов и солярий. Вот с этой-то крыши на пятый день своего пребывания Настенька и сиганула головой вниз.
Пашка, хотя и горевал, но, с другой стороны, стыдясь самого себя, вздохнул с облегчением. Его, по правде говоря, пугала перспектива полностью взять на себя ответственность за здоровье матери. На Ленку-то надежды не было никакой. Она и так уже между делом заикалась о возможности «для ее же блага» устроить мать в дом престарелых. В принципе, Павел в самой ситуации, когда пожилой человек на старости лет оказывается в богадельне, не видел ничего экстраординарного. Он ведь жил один и не исключал вероятности, что через энное количество лет и его самого кто-то будет возить на каталке в учреждении соответствующего профиля и вытирать ему слюни. Но мысль сдать мать под чужую опеку при наличии живых и здоровых детей ему почему-то претила. При этом не менее пугающим для него казался вариант, при котором ему пришлось бы забрать Настеньку к себе. Это полностью поломало бы привычный для него уклад жизни.
А тут проблема решилась вроде бы сама по себе. Родители, почти как в сказке, прожили вместе счастливо долгую жизнь и умерли, если и не в один день, то близко к тому. Дети же оказались свободны, отдав положенную дань скорби.
Завещания родители не оставили, что создало дополнительную головную боль при вступлении в права наследства, которое было представлено хорошей четырехкомнатной квартирой на Нижней Масловке и совместным счетом Залесских старших в сбербанке. В общей сложности это были немаленькие «бабки», которые следовало поделить между Павлом и Еленой. Пашка
– Я думал, вы знаете. Ваша уважаемая сестра предложила мне внести в договор сумму на треть меньшую, чем я заплатил на самом деле. Как она выразилась, чтобы платить меньший налог с наследства. Эти неучтенные деньги я ей передал на день раньше. Как вы сами понимаете, я совсем не заинтересован в том, чтобы государство обдирало людей на ровном месте.
Павел в очередной раз вусмерть разругался с Ленкой. А с нее – как с гуся вода. Она знала, что брат поленится и судится с ней не станет, потому что и доказать ничего не сможет, да и денег при любом раскладе, учитывая его заработки в бизнесе, у него хватало. Она ведь не отобрала последнюю корку хлеба и даже не последний плод фейхоа. Только, так сказать, чуть перераспределила доходы. А был бы он умный и не ленивый, сам бы занялся дележкой наследства. Глядишь, и наварил бы поболе. Другими словами, кто успел, тот и съел.
И в общем-то Ленка была права. Пашка, хоть и ругался, но больше для порядку. Деньги, конечно, были для него важны, но не до смертоубийства. А сестра, хоть и сучка, но все-таки близкая родственница, да и единственная притом. Деньги она, небось, себе на счет положила, а не Лешечке. С мужем-то у нее был заключен брачный договор. Правда, сам Лешечка, когда женихался, об этом и не думал, а просто, как привязанный, бегал за ней и пускал слюни, глядя, как Ленка вертит задом перед его поросячьими глазками. Однако ушлые взрослые дети Лешечки от первой жены были начеку и настропалили того оформлять документы, вступая в брак, чин чинарем, дабы не пострадали заинтересованные лица, то бишь они сами. Так что, если бы у них в семье произошел облом и дело дошло, не дай бог, до развода, рассчитывать на хороший куш Ленке не приходилось. «Бабки» он ей, естественно, отстегнул бы неплохие, но разве это ее масштаб? Ленка – баба дальновидная и подстраховываться умеет. Так что Пашка считал, что родительские деньги в итоге все равно достанутся Борьке, племяннику. Что и правильно. Своих детей у Павла не было. И хотя Борька, достойный сын сучки Ленки, тоже был еще тот сучий потрох, а все-таки родная кровь. Впрочем, папашка-то у него был мужик хороший. А значит, и из пацана еще мог выйти толк.
Но разговаривать с Ленкой Пашка все же перестал. Впрочем, это никак не отразилось ни на нем, ни на ней. Не говорили и не встречались, и все. Как будто не брат и сестра. Так продолжалось месяца два. А потом вдруг наступил очередной год истерии, связанный с юбилеем победы. Впрочем, кликушество перед девятым мая устраивалось уже в течение несколько лет. И каждый раз, похоже, даже не меняя тексты заявлений, власти клятвенно обещали потихоньку вымирающим участникам войны дать отдельные квартиры, да так и не давали. Зато неизвестно на какие деньги изготовлялась уйма георгиевских ленточек. Их название происходило от обозначения почетных боевых наград имени святого Георгия для воинов Российской империи. Какое отношение это имело к армии СССР во второй мировой войне, никому было неведомо. Но в год юбилея, как и следовало ожидать, происходила та же самая паранойя, только возведенная в степень непреодолимой чиновничьей страсти вылизать зад начальству.