Просека
Шрифт:
Черноволосая, тонкая и высокая секретарша с лицом египтянки приняла моё заявление, в котором я прошу восстановить меня студентом второго курса. Секретарша сказала, чтоб я подождал минут двадцать. Она сообщит, когда прийти за ответом.
В общежитии я уже побывал, никого из знакомых ребят нет. Тётя Маша сказала, что после спортивных сборов они разъехались по домам.
Бочкообразный комендант не позволил пожить в общежитии.
— Ни в коем случае, — прохрипел он, — без прописки ни в коем случае. Права не имеем.
Дверь в приёмную
— Картавин, на минуточку, — зовёт меня секретарша.
— Вы меня извините, — говорит она, — но я вам дам маленький совет: вы очень коротко и суховато написали заявление. Послушайте, послушайте, я вам добра желаю: перепишите заявление. Оно должно звучать просьбой, понимаете? Вы провинились, вы раскаиваетесь, вы просите. В таком духе.
— Это обязательно?
— Даже очень. Я знаю Никодима Петровича. Давайте вместе. Только скорей. Вот вам бумага, начинайте…
— …и обещаю, что буду хорошо учиться, диктует она.
— Ну зачем? Я же не школьник!
— Пишите, пишите, голубчик. Вам это ничего не стоит.
Заявление-просьба написано.
— Приходите в среду. Обязательно с утра. Думаю, всё будет хорошо…
Тридцать второй трамвай везёт меня на Охту. Стою в заднем тамбуре. В одной руке зимнее пальто, в другой чемодан. Кондукторша сказала, ехать мне долго. Когда писал заявление-прошение вместе с секретаршей, я внутренне усмехался. Теперь не до усмешки. «И обещаю, что буду хорошо учиться, аккуратно посещать лекции».
— У-у-у, — простонал я, прижимаясь лицом к стеклу окна. Так мог написать школяр, бездельник, разгильдяй. Прочитают замдиректора, директор. Прочтут в деканате… Слева от меня — седенькая старушка бросает тревожные взгляды. Пошли они к чертям со своим институтом. Уеду опять в Тихвин. Нет, в Магадан. Я стараюсь заглушить стыд. Но знаю, что никуда не поеду. Стараюсь думать о чем-нибудь другом.
За окном тянется дощатый забор, перед ним — канава с ржавой водой. За забором какие-то одноэтажные строения. По другую сторону трамвайного пути то ли парк, то ли лес. Отдельно стоящие домики.
— Гражданин с чемоданом, ваша остановка! — это мне кричит кондукторша.
Нахожу нужную улицу: двухэтажные старые дома, кирпичные и деревянные. Сараи, сарайчики. Огороды. Голубятня на четырёх столбиках; мальчишка свистит и машет пугалом. Длинный коридор на втором этаже облупленного дома. По обе стороны коридора — двери. Стучусь в дверь с номером двадцать два. Открывает высокая женщина в жёлтом халате. Волосы у неё короткие, бросается в глаза, что они редкие. Серые глаза спокойно смотрят на меня.
— Я от Гриши Бубнова. У меня вот письмо к вам.
— Заходите.
Высокая постель с тремя подушками. На комоде слоны, сова. Множество фотографий на стене правей комода. За кисейной занавеской дверь в другую комнату.
— Садитесь, — говорит Шура, прочитав Гришино послание. — Чего ж это его угораздило в Тихвин? Вот шалопут. Я говорила, добром он не кончит. Как он там?
— Жив,
— Знаем, как он работает. Баб небось охмуряет. Располагайтесь. Что-нибудь придумаем.
Она уходит в другую комнату, возвращается с чайником. Накрывает на стол.
— Вам подвезло: я дома сегодня. Отгул взяла. Вам надолго угол нужен?
— Пока не устроюсь в общежитии. До сентября, пожалуй.
Она посмотрела на ходики.
— Вечером решим, где и как. Сейчас тепло — жильё для такого молодца не проблема.
Ни пить, ни есть мне не хочется, но прихлёбываю чай. Она и себе наливает. Задумчиво прищуривает глаза, глядя в стену.
— Хороший он мужик, — говорит она, — но хамоват. Мужлан. Думает, как он мужик, так и расстилайся перед ним, ноги ему мой! У меня почище были — инженеры, и я видела обхождение. Вон крайний слева, — указала она на фотографию, — никогда грубого слова не слышала от него. Всегда цветы носил. А дружок твой — скобарь. Нахалюга. Думает, если мужик, дак тут и ходи вокруг него. Тьфу!
Я не пойму, зачем она это говорит. Не знаю, что сказать. Но молчать неудобно.
— Он хороший мужик, — говорю я.
— Ах, не защищай ты его. Я сама знаю, какой он. Но мужлан есть мужлан. И этого никуда не денешь от него. — Она присмотрелась ко мне. — Спать хочешь?
— Да, вроде. Я не спал ночь. Ехал.
Она прошла в другую комнату. Появилась уже в платье и в босоножках.
— Ложись там на раскладушке. Я постелила. А мне надо по делам. Вечером утрясём вопрос. Тебе ничего не надо?
Я не понял.
— Вы о чём?
— Ты куришь? — спросила она.
Я кивнул.
— Есть курево?
Я достал «Беломор», думая, что она хочет закурить.
— Ну, отдыхай тогда. Я вернусь к вечеру. На плите там щи и картошка. Пообедаешь, Захочешь пойти куда, ключ вон на гвоздике висит.
Оставшись один, я посмотрел в окно. Заглянул в другую комнату. Газовая плита, стол, полка с посудой. Раскладушка. Как всё просто и хорошо получилось. Снимаю пиджак, закуриваю. Просто и славно. А я, дурак, хотел клянчить место в общежитии. Раздеваюсь.
Вечером сидим за столом: я, Шура и мужик лет под пятьдесят, маленький, коренастый. Голос у него скрипучий, будто в горле его всё заржавело. Держится хозяином: сам наливает в рюмки, с хозяйкой разговаривает больше жестами, взглядами. Исподтишка выведывает, кто я такой. Он приехал раньше меня в Питер, потому будет спать здесь, а я во дворе, в сарайчике.
— Отлично, — говорю я.
Сарайчик весь в щелях. Старинный диван, пол дощатый. Пыли нет. Дни и ночи стоят тёплые.
Шура работает в столовой какого-то военного училища. Дома она обеды не готовит, приносит еду в судках. Как-то утром она угостила меня обедом, он до того оказался вкусным, что вечером в столовой я не съел рыбу с картошкой. Выпил только компот и ушёл. И первого, и второго она приносит больше, чем ей нужно. К ней бегают поесть соседские ребятишки.