Прошито насквозь. Рим. 1990
Шрифт:
– Не переживай. Все равно ты знаешь гораздо больше, чем другие. Я вообще никогда ничего о других мирах не слышал, – признался он, чтобы ободрить ее.
– Ты добрый, Адам, – вдруг сказала она, и в ее голосе вновь зазвенела улыбка. Она улыбалась довольно часто, если думала, что ее никто не застанет за этим делом.
Девочка, которая любит лошадей, умеет варить вкусную еду из скудных запасов и не боится выбежать в ночь под проливной дождь обязательно должна уметь улыбаться.
– Да ну, – смутился он. – Просто ты еще маленькая.
Ее острые локти и угловатые плечи, ее холодные руки
– Твоя мама будет очень ругаться, если лошадь испортит пол в доме?
Она качнула головой:
– Нет. Она не рассердится – я все уберу до ее возращения, и она ничего не узнает.
Адам зажмурился. Эта мама не узнает, что ее храбрая маленькая дочь бросилась навстречу темноте и ледяному дождю, чтобы спасти испуганное животное. Она не будет ею гордиться и никогда не похвалит за это. Если бы у него была маленькая сестренка, которая отважилась бы на такой поступок, то его родители просто воспарили бы над землей от гордости. Но Ева не собиралась ничего рассказывать своей матери, и ее подвиг был обречен на забвение. Да и считала ли она это подвигом?
Утром он ощутил боль в правом колене. Сустав распух и покраснел. Наверное, он повредил его еще ночью, но тогда страх, холод и суета не позволили ему отвлечься. Он осторожно закатал грязную брючину и осмотрел ногу. Ева подползла ближе и осторожно прикоснулась к его колену самыми кончиками пальцев.
– Это очень больно, – уверенно сказала она. – Тебя должны посмотреть.
– Да куда же мы пойдем в такой дождь? – улыбнулся он.
Она ничего не ответила и молча отправилась готовить завтрак. Наблюдая за ней, Адам заметил, что и она стала какой-то вялой. Ее движения были медленными, будто что-то невидимое сдерживало ее, сковывая по рукам и ногам.
К вечеру она совсем слегла, и Адам испугался.
Они были слишком грязными, чтобы ложиться на кровать, и у них закончилась вода, а сходить за ней было некому. Дождь ослаб, и теперь падал редкими каплями за порогом. Лужа на полу стала впитываться в землянистую поверхность. Лошадь молчала в своем углу.
Ева лежала на расстеленном еще вчера одеяле и смотрела на огонь. Адам сидел рядом с ней, глядел на ее покрасневшие щеки, и ему становилось все страшнее.
– Ты вся горишь, – тронув ее лицо согнутыми пальцами, сказал он. – Скажи, что мне сделать? Как помочь тебе?
Она перевела на него взгляд и слабо улыбнулась:
– Ничего не надо. Лежи, у тебя нога болит.
От бессилия хотелось плакать. Будь его воля, он бы на своих руках принес ее к дверям дома, где жил деревенский доктор, но он был слишком слаб, а дорога все еще пугала своей расхлябанностью и глинистыми разводами. Спасенная лошадь уже не казалась такой дорогой и прекрасной.
– Прости меня, – укладываясь рядом с ней, прошептал он. – Прости, Ева. Это все из-за моей лошади. Если бы не она, ты бы была здорова.
Она ласково коснулась его щеки – вернула его осторожное прикосновение – и сказала:
– И твоя нога бы тоже не болела, если бы не она. Завтра она отвезет нас в деревню. За вечер земля немного
После этого она отвернулась и закрыла глаза.
Так страшно ему не было никогда. Он помог ей взобраться на телегу, и Ева улеглась на еще не подсохшее сено, а сверху он прикрыл ее тонким, проеденным молью одеялом. Хромая на правую ногу, но позабыв о своей боли, Адам неловко, как умел, запряг лошадь и пустился в обратную дорогу.
Телега страшно тряслась, и мягкая земля с трудом пропускала даже такие крупные колеса. Копыта лошади тяжело и неприятно чавкали по грязи, а он сидел и обливался потом, боясь взглянуть назад, туда, где лежала бледная и слабая, изменившаяся до неузнаваемости девочка. Голубоватый мертвенный оттенок странно оттенял яркий нездоровый румянец, кричавший о том, что Ева до сих пор страдала от жара.
Кошмарная дорога стелилась неровным полотном и кое-где больше походила на болото, но Адам не сдавался, всеми силами подгоняя лошадь. Несколько раз ему приходилось сходить на землю и тянуть ее под уздцы, поскольку она не хотела идти вперед. В другое время он, наверное, предпочел бы вернуться или остановиться, но теперь, бросая мимолетные взгляд на рассыпавшиеся по грязно-серому сену черные волосы, он ощущал, как раскаленные иглы впиваются в его тело, заставляя двигаться дальше.
Вскоре показались знакомые деревья, за которыми, как он знал, дорога поворачивала налево – там начинался вымощенный участок, по которому они должны были проехать без трудностей. Он приложил все силы, чтобы дотянуть до него, а потом упал в телегу рядом с Евой и доверился памяти лошади, которой эта часть пути была отлично знакома. Впрочем, они никак не смогли бы заблудиться – дорога шла сама собой, без поворотов и развилок.
– Ева, – осторожно позвал ее он. – Ева, ты слышишь меня?
Она медленно открыла глаза. Ее взгляд был подернут пеленой слабости, пугавшей его до самого костного мозга.
– Да, – одними губами ответила она.
– Осталось совсем немного. Еще чуть-чуть. Мы скоро приедем домой.
– Да, – повторила она.
– Доктор тебя осмотрит и даст тебе лекарство. Ты больше не будешь болеть, обещаю.
Она горько улыбнулась – уголки ее губ слегка дрогнули, а между бровями прорезалась острая складка.
– Никогда?
Адам рассмеялся, чувствуя, как растет комок в горле.
– Нет, но очень долго.
Ее глаза вновь закрылись, и она погрузилась в молчание.
Уже возле дома, почти теряя сознание от слабости и волнения, Адам спрыгнул на землю, позабыв о поврежденном колене. Он упал возле копыт лошади и закричал от боли, пронзившей ногу насквозь. Его мать выбежала из дома и сразу же устремилась к нему, но он поднял голову и указал на телегу:
– Там Ева. Ей очень плохо.
Врач закрыл за собой дверь, остановился и снял очки.
Пляшущее пламя свечи раскрашивало лица уродливыми тенями, и вновь хлынувший дождь барабанил по крыше. Лицо Адама застыло гипсовой маской в ожидании вестей от девочки, лежавшей за одной тонкой стеной. Близко и недостижимо.