Прошло и это
Шрифт:
Катька теперь смотрит на людей и видит, что в каждом или через одного живет грязь болючими клубами.
И тут она соображает остатками бывшего смысла-интереса: именно на месте исчезнувшего смысла и растет живая грязь. И в ней она живет. Ну и пусть. Если у всех, думает Катька, то пусть и у нее. Мама говорит, что люди сильно изменились в худшую сторону от бедности и неустроенности, папа считает, что от вольнушки, безделья, а она, Катька, умней их всех – людей оставил смысл. Значит, правильно, что она уже свободна, что она как все.
Последнее время в оглушительно пустой голове стали возникать странные видения. Какой-то ребенок, привязанный к ее груди. Он сучит ножками, тихо пищит и тычется в грудь, в которой нет молока. Ан есть! Откуда?
И тут у Катьки разыгрывается воображение: это не она несет ребенка, это ее несут и мечтают сбыть с рук, это она лишняя, и слезы, каких и создать-то невозможно, текут у нее по лицу, и она кидается к женщине, которая ей кажется доброй, и кричит: «Меня хотели выбросить в детстве». «Милиция!» – оглашенно орет женщина, и уже направляется к ней бравый такой, накормленный служивый, и женщина показывает ему на Катьку, но кто ее может догнать, если она – уже сама по себе, без всякого ребенка, легкая, без смысла и веса, одни чудные фантазии.
Убежав от милиции, Катька видит другую картину. Старуха подталкивает в рот тонкую нарезанную ленту капусты. Когда капуста достигает рта, старуха смачно втягивает ее. Катьке хочется повторить звук, но получается что-то вроде хлюпа с присутствием буквы «ц». «Ц» – смешная буква, и она хохочет не над собой, над старухой. Так она и ходит по городу, видя невидимое, слыша неслышимое. У нее двойки стоят в журнале лебединой очередью. Десятый класс – не халам-балам. Она крадет журнал и сжигает его в топке котельной. Буквы и цифры корчатся, отдельные каким-то способом вырываются и налипают ей на руки. Почему-то хочется их слизать, и она лижет до тех пор, пока ее не выгоняет кочегар, который ходил по нужде и забыл застегнуть ширинку. Ей противно это видеть, и она убегает, но почему-то не может забыть нечто, что при виде ее как-то странно зашевелилось. Ей страшно и одновременно хочется подойти ближе, даже совсем близко, чтоб это случилось. Но она все же бежит, а в школе уже скандал: снова пропал журнал их класса. Все ползают по полу, двигают шкафы, выпрастывают ящики…
Отсутствие смысла придает жизни много удивительного.
Так она ни с того, ни с сего – а на самом деле по воле Надюрки – попадает на улицу умирающей тетки-бабки. Возникает странная идея спросить у нее, как приходит смерть. Пусть бабка ей расскажет, ничего не выпуская из виду. Ведь не бывает же так: раз – и нету. Между «есть» и «нет» – миллион всего разного. Она попытает бабку, та не отвертится.
Мать ничего не замечает в дочери – едят девчонки нормально, перед сном моются, учатся, конечно, не очень, не то что она – из-за каждой четверки рыдала. Особенно Катька беспокоит по учебе. Хотя она и старше других. В детстве случилось у нее крупозное воспаление легких. Едва выходили. В школу в тот год не пустили. Руки и ноги – трубочки, шейка головы не держит. А сейчас – дылда и хамка, целыми днями где-то ее носит. Но сейчас такое время. Сейчас важно попасть в свою точку жизни. Она детям не помощница, те не читают книжки, а ночами смотрят порнушку. Они с мужем затыкают уши, хотя, конечно, можно встать и наорать, но страшно: а вдруг уйдут из дома или приведут в дом парней и будут это сами делать? Пусть лучше смотрят. В конце концов, это настолько однообразно, что может и надоесть.
Вот зачем тетка зовет к себе Катьку? Неясно. Может, хочет отписать ей квартиру? Так Ваняточку ломом не убьешь. А может, у нее под матрасом доллары? Бывшие большевики, они без ничего не остались. Надо будет сказать Катьке, пусть сходит завтра.
Ох, уж эта Катька! Всю школу была пакостницей, хотели даже исключить из пионеров, но пожалели мать-учительницу. После чего у Ольги случился сердечный приступ, отец был в командировке, и пришлось звать на помощь бабку Надьку. Та пришла вечером после работы, вся не в себе – как потом выяснилось, умер товарищ Громыко. На него
Она пискнула от смеха и направилась к дому.
И вот представьте себе. Сытая, умытая Надюшечка лежит себе ровненько, готовясь вздремнуть после Ваняточкиных изысков. Она уже почти спит, но только ямочка в горле пырх-пырх. Ямочка-хитрованка вызывает очень тайные, очень закопанные старые образы.
…Она уходит от матери, от черных шахтерских женщин. Возвращается в город. В общежитии, где они делили комнату-кладовку с Семеном Эмсом, ей сказали, что тот взял документы и перевелся в университет на математический. Что ему это посоветовал тамошний математик, будто даже сказал: «Тебе, Сеня, нужен другой уровень преподавания. Иди к профессору Костецкому, я ему позвоню».
А ведь договаривались все решать вместе – хорошее и плохое. А тут на тебе! Исчезла на три дня – и такие новости. Ну, ладно, гад, и я тебе не скажу, что живет у меня в животе. Сама решу, как с ним быть. Аборт упустила, пойдет на преждевременные роды. Притворится больной, соврет, что в роду туберкулезников – через два третий.
При встрече Семен говорил только о какой-то редкой недорешенной формуле, и даже близость была – абсолютно формальная. «Ты чуть пополнела? А тебе идет. Мне нравится женское упитанное тело». А сам? Сам? Выструганный на скорую руку Буратино. Один нос да черные пакли кудрей.
А потом Семена взяли. Трепло, написал про любимую формулу какому-то немецкому приятелю, с которым учился в первом классе. У него в Р. жила бабушка, полунемка, а родители Карла-Карлика были… так она и не знает кем. Тут-то она и посмотрела на весьма округлившийся живот. В ней бился не просто ребенок, а ребенок гада ползучего. Она пошла на преждевременные роды, но ее резко развернули: семимесячные дети вполне выживаемы, трупов мы не рожаем. Эмсов в городе не было, после ареста сына все они, мать и две сестры, скрылись у знакомых в армянской деревне. «Найду!» – твердо подумала Надюшка. При слове «твердо» сейчас, почти через шестьдесят лет, кольнуло так, что она решила не разматывать этот клубок, черт знает, куда приведет. Но через две-три минуты она, как сказочная дурочка, уже шла за клубком дальше и дальше.
…»Зисок» остановился сразу за городом, и здоровый мужик с любопытством оглядел голосующую на дороге.
– Вообще-то я беру только за это дело. С беременными у меня еще не случалось. Ты как вообще…
Надо сказать, что с той последней формальной близости с Семеном ее жгло желание. Никогда раньше не замечала за собой такое, а тут тело как спятило.
– Давай, – сказала Надежда. – Ты хорошо старайся, может, с твоей помощью и скину к чертовой матери.
– Смачно вышло, – сказал шофер, подгоняя «зисок» к указанному двору.
Вылезла с трудом. До постели ее не дотащили, родила в прихожей. Мать Семена и старшая сестра, обе медички, все сделали правильно, девочка недоношенная, семимесячная, слабенькая, уснула, и они увидели характерный еврейский носик Семочки и черные родовые кудряшки. В девочке ничего от матери не было.
Эмсы Надюшу не то что не любили, но были как бы обескуражены выбором сына. Семен остроумец, а барышня, хоть и отличница по учебе, но, в общем, никакая, по их понятиям. Глазки странные какие-то, желто-горячие, плечи квадратные и зубы мелкие, как у мыши. Ах, Сеня, Сеня, разве у еврейских барышень не красивые глазки? С поволокой, карие, со стрельчатыми ресницами.