Прошлое
Шрифт:
Непосредственно на собрания клуба Римини не приглашали. Однако ему не возбранялось появляться в помещении, где проходили эти встречи, — хотя бы для того, чтобы подать дамам кофе, сообщить о том, что кому-то из них звонят по телефону, сопроводить вновь прибывшую участницу на совещание или, например, поднести Софии чековую книжку и ручку, чтобы она оставила на бумажке с указанной суммой свою подпись. Римини смог составить из обрывочных фрагментов дискуссий представление о том, какая тема занимала в этих дискуссиях центральное место. Речь шла о проблеме возвращения мужчины. Поначалу Римини казалось, что обсуждается всего лишь соотношение цели и средств; но чем чаще он появлялся в помещении, где шел разговор, и чем неожиданнее его появление было для женщин, тем чаще он слышал такие выражения, как «архив воспоминаний», «сокровищница памяти», «капитал общих знаний» и «управление прошлым»; более того, однажды София произнесла при нем выражение, в котором, как выяснилось, и была заключена суть ее новаторского метода. В соответствии с концепцией, разработанной Софией, мужчинам следовало прививать память и выращивать ее в них всеми доступными способами. Все остальное отходило на второй план: соблазнение, технические приемы завоевания и отвоевывания, сексуальная привлекательность, эмоциональная мимикрия, шантаж — все это было эфемерным, не самодостаточным и неэффективным, что подтверждалось бесчисленными примерами из жизни женщин, посещавших собрания клуба «Адель Г.» Уж кто-кто, а они знали, что такое ложное возвращение, но понятия не имели о том, как с ним бороться. Мужчины, бросившие их, когда-то, через несколько дней, месяцев или лет, возвращались, движимые разнообразными, но легко поддающимися классификации причинами — раскаянием, надеждой на понимание и утешение, желанием, стремлением обрести покой и чувство единения; любому из них гостеприимно раскрывались двери и объятья. Проходили дни, месяцы, иногда годы — и эти же самые мужчины вновь испарялись, пуская по ветру весь инвестированный в них эмоциональный и душевный капитал, оставляя после себя пустыню с пересохшим колодцем, из которого они еще недавно с таким удовольствием черпали животворящую воду. Ни один из традиционных методов удержания вернувшегося мужчины не мог считаться эффективным и в силу этого не мог быть рекомендован. «Заставить мужчину вспоминать, а если ему отшибло память — восстановить ее любой ценой», — диктовала София на открытии бара собравшимся журналистам. На этот торжественный вечер дамы даже взяли напрокат проектор, с помощью которого огромное бледное лицо Адели Г. отображалось на всех стенах помещения, что, следует признать, производило сильное впечатление. В отдельных случаях, как это было, например, с Римини, от женщины требовалось лишь оживить уже заложенную в мужчине способность вспоминать и помнить; вовремя
Торжественное открытие клуба прошло с большим успехом. София и ее ближайшие подруги были героинями вечера, Римини же, с присущей ему покорностью, исполнил роль приглашенной звезды. Количество посетителей (посетительниц) в три раза превысило самые оптимистичные прогнозы организаторов, и посреди вечера Римини пришлось сбегать в ближайший универсам, чтобы пополнить запасы. В магазине он попросил напрокат тележку и, набив ее до отказа, возвращался в клуб. У служебного входа его встретила разъяренная София, которая каким-то немыслимым усилием воли не сорвалась на крик, но негромко сообщила, что в следующий раз убьет его, если он уйдет куда-нибудь без ее разрешения. Оказывается, его уже обыскались: в баре скопилось немало новых посетительниц, и некоторые из них — наиболее радикально настроенные, потребовали представить им обещанную диковину, мужчину, вернувшегося к брошенной им женщине. Римини нигде не было видно; женщины, посчитавшие себя обманутыми, пригрозили не только немедленно покинуть заведение, но и разнести дурную славу об «Адели Г.» в узком, но влиятельном кругу кризисных психотерапевтов. Римини потребовалось некоторое время, чтобы уяснить факт, казавшийся Софии очевидным: это он был аттракционом и ярмарочным медведем. Оставалось утешаться тем, что он мог позволить себе не сразу понять эту очевидность. София взяла его за руку и потащила за собой в зал бара. Римини тотчас же понял, о каких радикалках шла речь: в одном из углов собралась компания тощих, сереньких, как мышки, женщин, на шее каждой из которых был аккуратно повязан платочек. В руках они держали пластмассовые стаканчики — посуды в клубе тоже не хватило, — в которые кто-то заботливо плеснул последние капли из, судя по всему, последней остававшейся в баре бутылки. «Девочки, вуаля!» — объявила София и ласково, но достаточно энергично подтолкнула к ним Римини — как ребенка подводят к шеренге претенденток на роль няни, каждая из которых жаждет получить очаровательного карапуза под свою опеку. Женщины синхронно обернулись и стали внимательно разглядывать его широко открытыми глазами; на их лицах было при этом написано такое беспокойство, словно они увидели перед собой последнего представителя редчайшего вымирающего вида животных. Чтобы несколько снизить пафосность момента, Римини поспешил наполнить дамам бокалы. Все это продолжалось недолго, буквально несколько секунд; затем гипнотический эффект спал, и женщины, словно очнувшись, начали хихикать и переглядываться; некоторые из них даже покраснели. Казалось, они вдруг поняли, что гипнотизер за то время, что они пребывали в трансе, успел не то раздеться перед ними донага, не то раздеть каждую из них.
До Римини постепенно доходил смысл происходящего — по крайней мере, того, что происходило с ним в этот вечер. Он оказался в людном, чрезвычайно людном месте, где, за исключением Софии, Исабель и их подружек, имен большей части которых он до сих пор не мог запомнить, он никого не знал — зато его знали абсолютно все. Эту асимметричность ситуации кратко и точно описывал один простой, но никогда раньше не применявшийся к Римини термин «слава». Римини был в этом обществе самой настоящей знаменитостью. Против ожиданий, рожденных, как и у большинства обычных людей, завистью и ревностью, Римини не нашел в своем новом статусе ничего неприятного. Он как будто купался в своей славе, как будто легко и непринужденно скользил по ее волнам. Ему на память пришли кадры с концертов рок-звезд; Римини вспомнил, как те совершенно спокойно, полностью уверенные, что с ними ничего не случится, бросались со сцены в заботливо подставленные объятия поклонников — и те, подняв вверх сотни рук, проносили своих кумиров по залу и вновь, ласково, как мощная, но нежная волна прилива, выплескивали их на сцену. Пожалуй, самым тяжелым последствием славы для Римини было поведение девушек, нанятых на этот вечер в качестве официанток. Все они — танцовщицы, студентки, изучающие психопедагогику, начинающие ландшафтные дизайнеры — по большей части были более или менее непослушными дочерьми тех самых женщин, которых, как предполагалось, они будут обслуживать. Так вот, воспользовавшись популярностью Римини, они предпочитали коротать время на кухне, подъедая излишки шведского стола, или же покуривали в уборной (в самом помещении бара допускался лишь легкий дымок от благовоний). Разумеется, разговоры, которые они при этом вели, касались в основном мужчин; тем временем единственный мужчина в этом баре был вынужден разрываться, исполняя обязанности всех официанток сразу. Римини держался до последнего. Он носился по залу, летел на кухню, вновь оказывался у столиков, молниеносно заступал за стойку — и так продолжалось раз за разом; в какой-то момент у него заболела голова, и он вдруг понял, что больше не реагирует ни на приветствия, ни на заинтересованные и провокационные взгляды посетительниц, ни на их перешептывание. Его не то чтобы раздражало, но немало удивляло то, как заговорщицки подмигивают ему эти женщины, словно давая понять, что знают о нем все — даже то, что, по всей видимости, ему самому не было известно. Впрочем, именно эта обезоруживающая наивность посетительниц помогала Римини держаться любезно и радушно — ни на миг, ни на долю секунды он не позволил себе сколько-нибудь высокомерного или раздраженного взгляда в чью-либо сторону.
Он и сам не заметил, как этот долгий вечер перешел точку экватора и стал клониться к закату. Народу в зале оставалось все меньше, дышать становилось все легче. Как потом вспомнил Римини, началось все с того, что София вышла на сцену и объявила заключительную часть программы. Несмотря на то что по ее тону было понятно, что самое интересное только начинается, немалая часть посетительниц засобиралась домой. Посмотрев на часы, они вдруг осознали, что уже поздно и что наутро им придется объясняться пусть с небольшими, но весьма требовательно относящимися к своим разведчикам боевыми отрядами брошенных женщин и отчитываться перед ними о проведенном вечере. Появиться перед этим суровым трибуналом с опухшей физиономией, мешками под глазами или с больной головой значило подписать себе смертный приговор. Кроме того, остаться в баре дольше запланированного означало для многих из них нарушить ту самодисциплину, которую они воспитывали в себе почти все свободное время, в изобилии образовавшееся после расставания с любимыми мужчинами. В общем, начиная с этого момента жизнь Римини в качестве звезды и официанта одновременно стала намного легче. Музыку сделали потише, часть окон открыли, устроив небольшой сквозняк, и публика распалась на небольшие группы, внутри которых завязались непринужденные и уже спокойные беседы. Часть посетительниц и вовсе сидела молча и, обмахиваясь картами меню, как веерами, следила за перипетиями жизни несчастной Адели Гюго, то представлявшейся своей сестрой Леопольдиной, то боровшейся с потопом в кошмарных сновидениях. (При помощи проектора фильм демонстрировался прямо на одной из стен зала, специально оставленной белой и свободной от декора.) Из колонок, подвешенных над барной стойкой, лилась негромкая, спокойная музыка; по выбору, сделанному Софией лично, в программу вечера открытия были включены старые записи сефардских песен — София хранила верность идолам своей юности. Подходило время вновь наполнить бокалы. «Куантро», — распорядилась София, и Римини, как ужаленный, помчался в подвал, где хранились запасы алкоголя, использовавшегося во время сакральных встреч Софии и ее единомышленниц и помощниц по организации клуба. Схватив в каждую руку по две бутылки, Римини стал было подниматься наверх по узкой бетонной лестнице, как вдруг в дверях перед ним показалась молодая женщина, почти девочка — такая молодая, что здесь, в этом царстве много повидавших женщин, она казалась пришелицей из другого мира. Девушка закрыла за собой дверь и спустилась к Римини. Ему показалось, что она не одета; впрочем, скорее всего, на ней просто было облегающее гимнастическое трико телесного цвета; кроме того, на шее у нее был намотан в несколько колец витой телефонный провод. Шаг, другой по направлению к Римини — и вдруг девушка, как заправская амазонка, одним прыжком преодолела разделявшее их расстояние и, обхватив Римини за пояс сильными, явно тренированными руками, принялась целовать его жарко и страстно. Между поцелуями ее губы успевали томно шептать ему на ухо какие-то слова и обрывки фраз, которые постепенно складывались в его сознании в более-менее связные предложения. «Да, — говорила она, — я тоже вставала на колени в Лондоне перед розой Рильтсе». — «Да, — говорила она, — я тоже терпеть не могу Австрию и ни за что не поехала бы туда по своей воле». — «Да, — говорила она, — я тоже слегла с лихорадкой в Вене, и мне тоже вызвали доктора из Британского госпиталя». — «Да, — говорила она, — я тоже испытала почти детский восторг в Рио-де-Жанейро и тоже перемазала себе лицо натуральным кремом, и со мной ничего не было». — «Да, — говорила она, — я тоже слушала, как барабанит дождь по жестяной крыше, пока мне делали аборт». — «Да, — говорила она, — я тоже плачу навзрыд, когда смотрю эпизод встречи Рокко и Нади у собора». Девушка повисла на Римини всем телом; лишь каким-то чудом он удержался на ногах и пережил этот натиск с минимальными потерями — одна из бутылок выскользнула из его рук, горлышко отбилось о ступеньку, и ликер разлился по полу. «Женись на мне», — прошептала девушка и вновь стала целовать его в губы, подбородок и шею. Римини рассмеялся и чуть-чуть отодвинул ее от себя — ему хотелось посмотреть на нее, увидеть ее лицо хотя бы ради того, чтобы убедиться в том, что все это ему не кажется, что это странное создание действительно существует. Девушка была бледной, с тонкой гладкой кожей; лишь на ее лбу по центру, чуть выше бровей, на всю жизнь осталась отметинка от перенесенной в детстве ветрянки. Римини вдруг почувствовал, что готов расплакаться, и непроизвольно обнял и прижал к себе девушку. «Не будь трусом, женись на мне», — вновь повторила она и уткнулась подбородком в его плечо.
Сколько же лет ему понадобилось, чтобы обрести эту трусость? Двадцать? Тридцать? И вдруг выяснилось, что он готов растратить все накопленное за долгие годы просто так, с первой попавшейся женщиной, которая смогла напомнить, пересказать ему содержание нескольких ключевых моментов его жизни и молодости которой было достаточно для того, чтобы вытряхнуть из него душу. Римини вдруг почувствовал себя таким же старым, как агонизирующий старик в финале кубриковской «Космической одиссеи 2001 года». Образ этого старика словно был фотографией самого Римини в старости; она лежала в коробке с уже обработанными снимками — снабженными датами и краткими биографическими справками. (София, кстати, некоторое время назад перестала читать то, что писал Римини на оборотах снимков.) А вот и текст: «Римини на смертном одре, торжественный и счастливый, только что получивший последнее в своей жизни предложение освобождения чувств и только что с гордостью отвергнувший его». Позднее, когда представление было уже в самом разгаре, Римини, вконец уставший от бесконечной беготни между столиками, вдруг остановился на месте как вкопанный: случайно бросив взгляд на сцену, он увидел уже знакомую ему акробатическую претендентку на его руку и сердце в лучах прожектора. Девушка вышла, чтобы зачитать вслух фрагмент из «Человеческого голоса», а точнее —
В принца и Спящую красавицу они еще поиграли на улице, а затем и в такси, шофер которого даже принял их за новобрачных, сбежавших с надоевшей им свадьбы. Спектакль продолжился на ступеньках подъезда, где Римини чуть было не уронил Софию, наступив на пояс ее платья, который сам развязал в такси за несколько минут до этого, посчитав, что так ей будет легче дышать. «Свет, сделайте меньше света». София и в полубессознательном состоянии продолжала руководить спектаклем. Римини решил отнести ее на руках прямо в кровать, не столько из романтических соображений, сколько потому, что самостоятельно София бы не дошла. Так он и поступил, отклонившись от маршрута лишь для того, чтобы заглянуть в ванную; София правильно восприняла этот намек и в три приема произвела очистку желудка от излишков алкоголя методом «два пальца в рот»; получилось у нее это, как ни странно, достаточно изящно и даже интеллигентно. В конце концов Римини донес ее до кровати, положил, помог раздеться, разделся сам и скользнул к ней в ласковый прохладный рай чистого постельного белья. Несколько секунд они пролежали неподвижно, прислушиваясь лишь к собственному дыханию, а затем, не сговариваясь, повернулись и прижались друг к другу. Любовью они занимались практически во сне, ни на миг не отрываясь друг от друга; в этом хмельном забытьи Римини даже не был уверен в том, что проник в Софию; кончил он быстро, гораздо раньше нее, и в те секунды, когда его тело били конвульсии оргазма, он вдруг со всей отчетливостью осознал, что эта порция спермы, выпущенная им наугад, вслепую, неизвестно куда, будет последней. Ему вдруг стало легко и хорошо, как бывает после летней грозы где-нибудь за городом, на свежем воздухе. Почему-то в это мгновение он вспомнил Лусио. Как бы ему хотелось сейчас увидеть его, оценить, насколько тот вырос… Римини вдруг осознал, что толком не помнит лица собственного сына. Тут он почувствовал, как ему в спину впились ногти Софии: она кончала. В потоке стонов и вздохов он вроде бы разобрал, как она что-то говорит, кого-то зовет, а затем — все кончилось.
Вскоре Римини понял, что заснуть ему не удастся. В очередной раз он удивился тому, какой эффект производит на него бессонница: осознание того, что все вокруг спят и бодрствует лишь он один, придавало ему уверенности в себе, порождало ощущение собственной исключительности и какой-то особой власти над окружающим миром. Он не только получал выигрыш во времени — за счет минут и часов, украденных у сна, — но и, как вампир, подзаряжался от других людей той энергией, которую они добросовестно копили во сне. Порой ему казалось, что именно бессонница, а точнее — умение воспользоваться ею себе во благо, ставила его в один ряд с немногими избранными, жизнь и судьбы которых коренным образом отличались от тех, что были уготованы большинству. С этими мыслями он отодвинулся от Софии, полежал немного, глядя в потолок, и стал размышлять над тем, как с наибольшей эффективностью воспользоваться на этот раз дарованными ему часами бодрствования и одиночества. Накинув халат, он вышел в гостиную, сел прямо на ковер и продолжил разбирать и сортировать фотографии. Подготовка к открытию клуба прервала это занятие примерно на 1976 году — именно эту дату он успел написать белым маркером на большом черном конверте из-под фотобумаги, куда и собирался сложить соответствующие снимки. Подготовленную к разбору пачку фотографий он рассыпал перед собою на полу и для начала наскоро отложил в сторону снимки с закругленными краями — такие фотографии делались камерой «Инстаматик», чем-то вроде «Поляроида», пик популярности которой пришелся как раз на семидесятые годы. Продолжив раскладывать снимки по приблизительно намеченным темам, Римини вдруг почувствовал, что в фотографиях, в нем самом и в его отношении к этим снимкам что-то изменилось — незаметно, но окончательно и бесповоротно. Он присмотрелся к отложенным карточкам: да, действительно, большинство из них поблекли и их цветовая гамма уже не имела ничего общего с реальностью. С другой стороны, эти маленькие фотографии, получаемые через пару минут после того, как камера сработала, никогда не были образцом качественной цветопередачи, даже тогда, когда мгновение еще не было по отношению к запечатлевшему его снимку безнадежным прошлым. Сейчас фотографии и подавно выцвели, потерлись, некоторые помялись; но зато пейзажи, интерьеры, машины, одежда — все казалось новым, словно каждый снимок изображал что-то, что происходило в самый первый раз. И все же не искаженная цветопередача, не плохое состояние фотографий обеспокоили Римини. В конце концов, все это было естественно: химические процессы и физический износ делали свое дело. Более того, его взволновала и не пришедшая ему в голову занятная, даже парадоксальная мысль о том, что фотографии, казалось бы призванные обессмертить тот или иной миг времени — лицо, силуэт, место, миг любви, — оказывается, тоже стареют, увядают и — умирают. Да, фотография смертна. Звучит эффектно, изящно, но по большому счету — не открывает ничего нового в восприятии этих застывших мгновений прошлого. Нет, взволновало и обеспокоило Римини другое: просмотрев десять, может быть, двадцать фотографий, он вдруг осознал, что, за исключением Софии и самого себя — искаженных временем и расстоянием, но безошибочно идентифицируемых на любом снимке, — он не узнает никого. Никого и, что удивило его еще больше, — ничего. Даже те места, где они позировали фотографам: балкон гостиницы, терраса с садом на заднем плане, вход в книжный магазин, пляжное кафе, залитый солнцем оконный проем, — все это казалось ему незнакомым, все эти места и пейзажи Римини видел словно впервые. Они с Софией всегда были в фокусе, в самой выгодной с точки зрения композиции точке кадра; все остальное: люди, предметы, пейзаж, даже откуда-то взявшаяся на одном из снимков жирная такса — все было покрыто какой-то мутной пеленой. Римини поискал на фотографиях своих родителей, потом родителей Софии, попытался разыскать молодого Виктора, словно рассчитывая, что тот помашет ему рукой из их общего, такого далекого и такого бесхитростного прошлого. Люди, лица, какие-то костюмы — все это мелькало перед ним и проносилось мимо, не оставляя следа ни в сердце, ни в мыслях. В какой-то момент он решил пойти на хитрость и рассматривать фотографии не с жадностью первооткрывателя, а наоборот — пресыщенно и лениво, как режиссер, отбирающий актеров, которым предстоит сыграть главные роли в его новой театральной постановке. Все оставалось по-прежнему: они с Софией все так же находились в каком-то ложном, искусственном мире, сконструированном и построенном специально для той или иной фотографии. Иногда ему казалось, что объектив фотоаппарата выхватывал их в те секунды, когда они по какой-то ошибке мироздания оказывались на другой планете, существующей параллельно с их миром во времени и никогда не пересекающейся с ним в пространстве. Этот придуманный искусственный мир был начисто лишен каких бы то ни было общих черт с привычным Римини пространством его жизни… Неужели такое возможно? Он не без опаски взял в руки большой альбом, в котором были разложены уже разобранные и подписанные фотографии. Как человек, пытающийся нащупать твердое дно под ногами в толще воды, он стал листать одну за другой страницы со снимками, которые были вставлены в альбом так недавно. Он глядел на фотографии и буквально пожирал глазами собственноручно сделанные к ним подписи. Да, все это он уже видел; да, изображения казались ему знакомыми, почерк — тоже, как-никак свой почерк он узнал бы из тысячи. Вот только… Кто все эти люди, выстроившиеся полукругом и поднявшие бокалы, словно желая чокнуться с объективом фотоаппарата? Откуда, интересно, взялся этот старенький «фиатик»? Кому, спрашивается, демонстрирует свои хилые бицепсы эта женщина в темных очках и тюрбане? Перевернув страницу, Римини прочитал: «На пристани, с Лукрецией и Синтией, через десять минут после порции мидий по-провансальски и за пять минут до первой в жизни поездки в карете скорой помощи». Римини протер глаза и заставил себя перечитать эту подпись. Лукреция? Синтия? Скорая помощь? Хватит того, что он не понимает, что сам написал несколько дней назад. А если добавить к этому еще и утраченный скрытый смысл каждой подписи… Господи, да в каком же забытьи, в каком трансе он мог написать эти несколько строк?! Римини встал с пола и недоверчиво оглядел комнату, словно опасаясь, что за последние десять-пятнадцать минут гостиная изменилась до неузнаваемости. Вещи неподвижно стояли на своих местах — это его немного успокоило. Вдруг ему пришло в голову, что, наверное, София может объяснить, что все это значит и почему происходит так, а не иначе. Римини вернулся в спальню и присел на край кровати. Прикоснуться к Софии он рискнул, лишь когда немного успокоился и дрожь, бившая его все это время, отступила. София что-то пробормотала во сне, повернулась на другой бок и сбросила с себя одеяло. Римини показалось, что в комнате прохладно, и он решил вновь ее укрыть. Он уже занес одеяло над ее телом и вдруг совершенно случайно заметил, что от паха Софии по простыне тянется тонкая, темная, извилистая линия. Он дотронулся рукой до этой полосы и почувствовал на пальцах что-то липкое и влажное. Кровь, догадался Римини. Наклонившись к Софии поближе, он увидел, как у нее между ног, пульсируя в такт работе какого-то внутреннего насоса, тянется вниз, к простыням, густая, темная, чуть блестящая в темноте струйка; ниже, у колен, Римини увидел довольно большое кровавое пятно. Он вновь встал, распахнул халат и посмотрел на собственный член — с его кончика одна за другой стекали красные капли. Римини вернулся в гостиную и зачем-то затер ступнями кровавый след, тянувшийся от спальни к тому месту, где он рассматривал фотографии. Вернувшись обратно в спальню, он лег рядом с Софией и заснул. Ему приснился какой-то город с маленькими обшарпанными домами, единственным звуком в котором были свистки полицейских, регулировавших уличное движение. Почему-то в этом городе было немыслимое количество глазных клиник, «Оптик» и просто магазинов, торгующих очками и оправами, — в ближайшем квартале Римини насчитал их как минимум десяток. «Оптика-10», прочитал он и, быть может, в том же самом сне уже начал вспоминать прошлое. «Оптика-свет», «Оптика-металлические оправы», «Моя оптика», «Оптика-универсаль», «Оптика-экспресс», «Оптика Иисус», «Оптика Нэсси», «Оптика Парана», «Американская оптика». Он шел, ступая босыми ногами по какому-то ковру — нет, по искусственному газону, окружавшему небольшой бассейн, располагавшийся уже не на улице, а на последнем этаже высотного здания, освещенного — нет, скорее опаленного — ненасытным жарким солнцем. Проснувшись, Римини увидел, что через жалюзи в комнату проникает слабый утренний свет. За то время, что он спал, ничего не изменилось. Они продолжали истекать кровью.
notes
Примечания
1
«Запрет» (фр.).
2
«На себя» (англ.).