Прости меня луна
Шрифт:
– А тебе откуда ведомо, что опальная королева не в монастырь ушла, а смерть отыскала?
Рейвен, не поднимая головы, показал пальцем на хрустальный шар, что и сейчас стоял на полке.
— Ух, какой у тебя знатный кристалл, — любопытство заставило Добрю выбраться из кресла. — Никогда такой большой не видела.
Она подошла ближе, провела ладонью по поверхности стекла. Тьма, что крутилась в нем, потянулась за ее рукой, собралась живой кляксой под пальцами, вторя их контуру.
— Не тронь! Ему более тысячи лет. И он давно
— Не Хейринга ли шар?
— Его самого, — Рейвен с трепетом смотрел, как тьма, отлипнув от руки монахини, вновь закрутилась, рождая причудливые образы, прочесть которые не было никакой возможности. — Вечная память колдуну!
— Ты знаешь, а мне и сейчас не верится, что он ушел от нас навсегда, — Добря тоже не могла оторвать глаз от скручивающейся в спирали мглы.
— Великие не уходят, их свет распадается на частицы и оживает в людских сердцах. Так и наша магия когда-нибудь проснется в каком-нибудь мальчишке…
— … или девчонке…
Тьма сгустилась и вдруг собралась в куб, который начал вытягиваться в высоту. Рейвен и Добря застыли, боясь даже дышать.
А за хрустальным стеклом уже можно было рассмотреть и каменную кладку торопящегося ввысь здания, и остроконечную крышу, под сенью которой образовался колокол. Железная чаша дрогнула, и хоть родившийся звук нельзя было услышать, его обозначила стая воронья, кинувшегося в разные стороны.
Один удар, другой… Колокол раскачивался все сильней! Вот следом за ним дрогнула и сама башня! Качнулась и начала медленно заваливаться на бок, ломаясь по изгибам каменной кладки, унося вместе с собой вниз и онемевший колокол…
— Что это?! — выдохнула Добря.
— Никак какому-то монастырю конец пришел, — тяжело сглотнул Рейвен и перевел глаза на монахиню. — Уж не ваш ли Большой Язык завалился?
— Мне надо домой! — резко засобиралась Добря. Кинулась к суме, что лежала на поручне кресла.
— Семежизнь оставь! — всполошился Рейвен. Заметив красную склянку на столе, успокоился, но оказалось ненадолго. Услышав грохот из соседней комнаты, сплюнул. — Все ж таки разнесла стену, не найдя дверь!
Утро опять не задалось.
Луна проснулась от шорохов и тихого плача.
— Что? Что случилось?
— Уезжаю я…
Лилия стояла одетая, пальцы мяли небольшую котомку, в которой вещей-то было раз-два и обчелся. Кроме смены нижнего белья воспитанники ничем особым не владели.
— Куда? Почему?
Холодный пол обжег босые ноги.
Лилия вздохнула, прижала к носу смятый платочек, который когда-то подарил в корзинке с яблоками Змей.
— Отец умер. Дядька весточку прислал. Надо ехать.
Луна обняла подругу, та беззвучно заплакала. Превозмогая всхлипы быстро зашептала:
— Хоть и обижал меня, но родной все же…
— Родной… — Луна гладила по содрогающейся в рыданиях спине.
— Но не о том больше всего тревожусь, — Лилия отстранилась
— А дядька? Дядька? — Луна помнила по рассказам подруги, что у матери есть старший брат, который за нее горой.
— Что дядька? Он без отца никто. Голытьба, которой милость оказывали. Нет, не оставят отцовы сородичи нас в покое, пока дом не разорят.
— Но младший брат ведь наследник? Как можно на законное зариться?
— Так и Микушу отнимут. Найдут предлог и сделают при живой матери сиротой.
— А как же ты одна собралась ехать? Не страшно? Путь ведь не близкий? Да и там, дома…
— Я… Я Змея с собой беру, — Лилия стыдливо прятала глаза. — Мы с настоятельницей уже обо всем договорились. Вместе уедем, вместе вернемся…
Резкие, какие-то извинительные объятия, и подруга скрылась за дверью.
Луна осела на кровать.
— И когда успели сговориться? — размышляла царевна совсем не о настоятельнице, а о Змее, который до недавнего времени вовсе не замечал ее подругу. Да и она в его сторону лишь фыркала. — Вот же ж Рыжий Свин…
Сегодня, как никогда, Луна чувствовала себя одинокой. Хотя, зайдя в трапезную, она встретила приветственные кивки и улыбки от обычно сдержанных монахинь, которые во главе с настоятельницей уже расположились за столом, отсутствие Змея ощутила всем естеством. Никто не хлопал ладонью по скамье, приглашая сесть рядом (а куда бы она делась?), никто не пихал плечом, чтобы сходила за дополнительной порцией (сам отчего-то жутко стеснялся признаться монахине-раздатчице, что не наедается), никто, как ни учи манерам, не допивал взвар, одним махом запихивая оставшиеся на дне кружки ягоды в рот.
Даже соседки, чьи гневливые взгляды не способствовали аппетиту, сегодня отсутствовали. Пустые места смотрелись непривычно, как вдруг выпавшие зубы в челюсти огромного монстра-стола.
Повернув голову, царевна встретилась с задумчивым взглядом Лозы. В голове тут же проснулся невидимый певец и затянул песню, похожую на стон южного ветра. Перед глазами поплыли ряды сундуков, заполненных драгоценностями. Белобокий жемчуг, слепящие изумруды, таинственно мерцающие рубины.
Стоило моргнуть и видение растворилось. Лоза улыбался.
Ушли монахини, поднялись со своих мест воспитанники, а Луна все сидела и ковырялась ложкой в остывшей каше.
— Нет, в библиотеку сегодня не пойду… — услышала царевна чей-то голос и тут же вспомнила: «Библиотека! Ветер!»
Бросила ложку и уставилась на вещицу, о которой совсем забыла — на соседнем пальце, рядом с «позывником», на который нужно было дунуть, чтобы Ветер узнал о ее намерении идти в библиотеку, красовалось маленькое, невзрачное, но такое знакомое колечко. Она не раз рассматривала его на руке отца.