Просто мы научились жить (2010-2012)
Шрифт:
Чем отличается чувство вины от чувства стыда? Почему второе по сравнению с первым так ужасно, и так фатально? Потому что чувство вины мы испытываем за поступки, а чувство стыда затрагивает личность. «Я поступил плохо» и «Я плохой». Первое можно исправить. Второе исправить нельзя.
Лека проснулась рано – в череде ужасающих тревожных снов образовалась брешь, и она была счастлива открыть глаза. Ровно секунду,
Она с трудом заставила себя слезть с кровати и сходить в душ. Потом оделась. Долго смотрела сверху вниз на расстёгнутый ремень прежде чем затянуть его на крайнюю дырку.
Зачем я делаю это? – Думала Лека, присаживаясь на подоконник и борясь с желанием раздобыть где-нибудь сигарету и закурить. – За что воюю? И с кем? Аллочкиной дружбы мне не вернуть, это ясно. Работать спокойно тоже не получится – такую обстановку устроят, что всех отравят, не одну меня. Надо разворачиваться и уходить отсюда к чертовой матери.
Но что-то не давало просто развернуться и уйти.
Она оделась, натянула шапку, наглухо застегнула «молнию» куртки и вышла из корпуса, оставляя следы на свежевыпавшей полоске белого снега.
Некстати вспомнилось, что завтра начнутся занятия, и она обещала Рите из старшей группе помочь с математикой. Усилием прогнав эти мысли, Лека вышла за ворота и зашагала по улице.
Дойдя до автовокзала, она уже точно знала, что ей делать. Взяла билет, забралась в автобус и дремала, пока водитель не выкрикнул «Остановка кладбище».
Памятники и обелиски тонули в сугробах – зима выдалась на удивление снежная, и завалило все вокруг. Надписей и фото не было видно, но Лека и с закрытыми глазами нашла бы нужную могилку. Она присела на колени и рукавом счистила снег с круглой рамки фотографии.
– Привет, Саш, – сказала, улыбнувшись.
И разрыдалась.
Она плакала долго, не сдерживая рыданий, всхлипывая и обнимая сама себя за плечи. Слезы катились по щеками, заливая подбородок и холодили губы. Но с каждой слезой – как и всегда бывало – становилось легче.
– Что мне делать, Саш? – Спросила она, когда слезы были выплаканы, а в груди снова поселилась пустота и грусть. – Кажется, я снова зашла куда-то не туда, и наделала ошибок… Я думала, отдав себя служению, я смогу успокоиться и обрести себя, а получилось, что себя я только потеряла. Я настолько привыкла играть эту красивую роль, что уже даже не помню, что из всего этого – я?
Она закрыла глаза ладонями и вздохнула. И снова посмотрела на фотографию.
– Я пошла по твоему пути. И снова облажалась. И теперь… Сашка, я не знаю, что мне делать. Я попробовала все, любые варианты. У меня больше нет выбора, некуда идти.
Налетел ветер, и натрусил снега с веток деревьев. Снег попал на лицо, губы, за шиворот.
– Я трус, да? Я знаю, что я трус… Мне страшно
Она снова заплакала. И снова обхватила себя руками. Как бы ей хотелось, чтобы это были не ее руки, а руки друга.
– Я скучаю по ней, Саш. Но я не могу вернуться. Таганрог – закрытый город для меня теперь, а Женьке я просто не нужна… А больше я просто никуда не хочу.
Она вспомнила, как долго и трудно налаживались отношения между ней и Женькой тогда, после их размолвки. Как тяжело было строить все заново, с самого начала, и учиться принимать друг друга настоящими.
– Она все говорила о том, что дело было в моей лжи, а не в том, кем я оказалась. Но это была не вся правда, Саш. Ей было трудно, и мне было трудно тоже. Это как первый раз увидеть друга не в парадном костюме, а сидящим на унитазе и мучающимся от поноса. Или плюющимся от ярости. Или воющим от одиночества. В настоящести нет ничего красивого, но только она сближает людей по-настоящему. Она увидела меня – лесбиянку. Я увидела ее – способную бросить. И нам обеим было тяжело принять это друг в друге.
Я все думала – а что бы было, если бы ты не ушла? Ведь я знала тебя только с одной стороны, и ты тоже. А если бы однажды я захотела потрогать тебя, и не просто обнять, а по-настоящему потрогать? А если бы однажды ты мне отказала? Что бы было тогда с нами, и было ли что-нибудь вообще?
Я люблю тебя, и всегда буду любить, но ты – словно ангел, бесплотный ангел, которого любить очень просто. Ты никогда не предашь меня и никогда не обманешь. Не поставишь перед сложным выбором. Ты просто была, и… будешь во мне.
А она – есть. И самое горькое, что она могла бы быть рядом. Но я испортила все сама. Условиями, рамками, требованиями. Вместо того, чтобы радоваться тому, что мне предлагают, я начала просить больше и больше. И проиграла.
Лека встала на ноги и кончиком пальца провела по Сашиному лбу на фотографии.
– Спасибо, Сашка. Теперь я знаю, что мне делать.
И она действительно знала.
В детский дом вернулась около пяти вечера, и по свету, горящему в актовом зале, поняла: началось. Не раздеваясь, вошла внутрь, улыбнулась директрисе и присела на стул.
– Мы уже думали, ты не придешь, – сказала Валентина Михайловна. По ее лицу нельзя было понять, рада она, что ошиблась, или наоборот, но это было уже неважно.
Лека провела взглядом по линейке воспитателей, сидящих за столом, словно судьи какого-то соревнования, готовые казнить, но не собирающиеся миловать. На Аллочке ее взгляд остановился дольше чем на остальных. Она смотрела на свою недавнюю подругу, почти сестру, и чувствовала только благодарность. За все, что было. За все, что могло бы быть. За все, что не сбылось.