Просто шли по дороге звери…
Шрифт:
И я, знаешь, по-прежнему «внучек» и «несмышлёный».
Я не верю ни в карму, ни в духов, ни в божью милость.
Вроде ж не было кошки – а, нате вам, появилась.
Ты не хочешь спросить, почему я решил – что бабка?
С виду кошка – воинственный хвост, коготки на лапках.
Иногда только смотрит в упор желтоглазо-веско –
натоптали, шумят, поселили тут человека…
Совпадение? Или? Не много ли совпадений?
Она гладит меня, провожает, даёт мне денег.
Вот вчера прикатила откуда-то
ерунда, мелочовка, а знаешь, цены-то нет им.
Словно снова подросток, краснеющий и неловкий,
а бабуля дала на мороженку с газировкой.
Я не выкинул ни занавески, ни поварёшки,
а то вдруг ненароком обидится бабка-кошка.
Не смотри на меня, я не псих, не дурак, не шизик,
но считаю – у бабок должно быть по девять жизней.
Всё, давай, позвоню, подъезжает твоя карета.
Да, и кстати, забыл – не зови больше бабку вредной.
Вигилант
«Мой мальчик Джонни, хей, купи мне виски, скорми последний пенни автомату. Они всё ближе, очень-очень близко. Они страшны, они не виноваты.
Больные ветры, призраки и тени, печально-худосочны как бумажник. Ты бледен, Джонни, угощайся стейком, понравится – о’кей, ещё закажем.
Когда я стану пьяным и спокойным, я буду там, где царствует свобода, где из стены выходят те, кто помнит. Мне даже в детстве выпадала «вoда». Хей, Джонни, мы давно уже не дети, поэтому умеем видеть мёртвых. Пусты глаза, свисают руки-плети, они туман, они всё время мёрзнут.
Шериф в загуле, спит и носит звёзды, проклятье и трёхдневную щетину.
Хей, Джонни, небу рано – нам не поздно, бери друзей, топи в стакане льдины.
Переставай двоиться, может, хватит. Я слышу их, они меня позвали: чинуша, пастор, золотоискатель и девушка в индейской пёстрой шали.
Мой мальчик Джонни, закажи мне кофе, черней, чем сердце у твоей малышки. Земля напьётся вдоволь тёплой крови любителей чужого золотишка.
По прериям, где бродят буйволицы, поют койоты, ночь в орлиных перьях, грабители, бандиты и убийцы повадились испытывать терпение святого гладкоствольного обреза, таким уж его боги сотворили.
Попробуй что сказать, Мария-Езус, у нас есть в штате и свои Марии.
Ночь выжата, как семя амаранта, скудна и холодна, как поздний ужин.
Всегда работа есть для вигиланта. Ты нужен мне, мой мальчик, ты мне нужен.
Мой милый Джонни, желторотый птенчик, не знавший в жизни про оскал волчиный.
Похоже, наши крыши дали течи размером с океанскую пучину. Сыграй мне, что ли, старый добрый кантри, отлично получается в мажоре. За стойкой место пропастью вакантно. Зачем ты разрешил им, мальчик Джонни? Зачем позволил, чтоб тебя убили? Ты где-то рядом, здесь, я знаю точно. Я был сегодня на твоей могиле. Там хорошо, там чисто и цветочно.
Там маленький венок от рыжей
от торговца леденцами.
Хей, Джонни, мне пора, покончим с этим, иди, похлопочи перед отцами, чтоб застолбили место мне в Эдеме, накрыли стол, украсили свечами».
Он снова разговаривает с теми, кто больше никогда
не отвечает.
Маяк
Освоив ремесло дарить огонь, забрав из дома дедовскую фляжку, Том жил на маяке. Носил тельняшку.
И небо раскрывалось, как ладонь, пока смотрел на небо. Всякий раз показывали разные картины.
И в небе тоже плыли бригантины. Команды не стеснялись резких фраз. Не помешает громкое словцо, ведь на борту сплошные флибустьеры.
На маяке хихикали химеры, но, к счастью, не водилось подлецов. Том никогда не сожалел о том, что он один.
Под сенью старых балок ему хватало пения русалок. На море как-то раз случился шторм. Воруя тишину, большая мгла плясала волнам дикую чечётку. Том между волн ещё заметил лодку, подумав: эх, ко дну бы не пошла. Он видел – в километре от земли плыл человек ему ненужным галсом. Том делал всё – маяк не зажигался, хоть режь его на части, хоть соли.
Когда у неба кончился заряд, и лодочка о скалы
не разбилась, они сидели, тихие как милость, как будто вместе победили ад. Смотритель маяка и пассажир. И время их не торопило –
ну же! Смотрели вдаль. Хлебали чай из кружек. И ели рыбу, персики, инжир.
А Том сказал, салфетку теребя:
– Не смог зажечь маяк. Была причина. – Он не горел? Ну значит, дурачина, я видел свет, идущий от тебя. Я видел луч. Не знаю, с чем сравнить. Мгновение, но этого хватило.
Скрипели доски шаткого настила,
ракушки растопырились в тени.
Из синего космического супа – хоть ешь его половником, хоть лей – довольно улыбался, белозубо, во всю весну старик Хемингуэй.
Смерть
Быстро она собиралась. Вещей немного: джинсы, футболки, блокноты, расчёски, кисти. В среду она улыбнулась ему с порога: я позвоню, как устроюсь.
Давай, не кисни.
Я не вернусь –
эта фраза страшнее пули, словно они никогда
и не жили рядом. Только ключи оставались лежать
на стуле. Жалко, не маг – он бы их уничтожил взглядом. Время, конечно, не делает нас моложе,
но рассудительней делает. Он смирился. Через неделю вернулся домой, и что же: прямо на кухне, в районе пакета с рисом, он обнаружил письмо. До чего сопливо, глупо, как в женских романах. И так же нудно.
Начал читать. И почувствовал запах сливы, улицы, ветра, который в одну минуту делает лёгким, крылатым, совсем воздушным, или вертлявым зверьком, или сильной чайкой:
Здравствуй. Я знаю, простились. Хотя послушай –