Просто шли по дороге звери…

Захарцева Наталья

Он был самым последним кутёнком в своём помёте, он не должен был выжить, поскольку был очень слабым. Мягким пузом измазался в собственной мерзкой рвоте. А стоять он пока не умел – разъезжались лапы.

Сверху падали капли. В подвале всегда шёл дождик. И парило от труб, и вообще неприятно пахло. Пахло маленькой смертью, печальной и безнадёжной, если ты не особенно нужен, и ломтик страха.

Он был чёрным-пречёрным в помёте, как сгусток ада, словно ложка с черничным засахаренным вареньем.

Его

братья и сёстры сначала возились рядом, а потом почему-то затихли и присмирели. И тогда он пополз, переваливаясь медвежьи. И тогда его взяли. Зима холодила мятой. Человек был огромным, как небо, как мама, нежным (он был самым ужасным ребёнком, урод и мямля).

Он был самый дебильный, совсем не тянул на принца. В его сказках учили варить колдовские зелья, целовать спящих фей в растопыренные ресницы, отправлять караваны верблюдов в чужие земли.

Он засунул кутёнка под куртку. На день рожденья ему часто дарили вещи. Но тут услышал: «Эй, пацан, тормози. Ты нам вроде бы должен денег. Иди к мамочке, мамочка любит свою малышку».

Старшеклассники «стрелку» забили за гаражами.

И он понял – его станут бить, впятером и гадко, и ему не помогут ни сказки, ни горожане, а поможет желание жить. И ещё рогатка.

Выбрал камень, по весу тяжёлый, и самый белый, словно дар апельсиновых стран, талисман, «aloha».

В его странных вселённых совсем не учили бегать, а учили летать, но, возможно, учили плохо.

Он был прав, и действительно били, но не ревел он, танцевал на канате луча кроветворный танец.

Парни явно повыше, уверенней, здоровее.

И тогда за спиной появилась собачья стая.

Звери были огромны, как небо, сильны, как папа, и щенята не лаяли, только глаза мерцали, словно это вообще не глаза, а софиты, рампы.

Он заметил собаку с оттянутыми сосцами.

Первый раз испытал ощущение дикой силы, словно вся эта стая влилась в него, вся их свора. Старшеклассники драпали, быстро и некрасиво. В его книжках стрелять в проигравших сродни позору.

Он был самый счастливый и яростный, как спартанец, и готовился к новой, но тоже неравной битве. Мать пожала плечами: «Собака? Давай оставим».

Ночь качала детей, колыбельная ночь-молитва.

Когда звёздные мыши доели лиловый вереск, когда стрелки часов заключили пари на вечность, они оба уснули: кто в кресле, а кто у двери. Они видели небо, которое безупречно.

Машины

Но они всегда уезжают ночью. Не прощаться кажется человечней.

Растянувшись стайками вдоль обочин, проверяют масло, решётки, свечи.

Понимают – путь ещё крайне долог, значит, должен двигатель чуть прогреться.

И врубают хриплые магнитолы, и пылят к закату

под Тома Уэйтса.

Нет, не люди –

списанные машины, оставляя миру следы курсивом.

На стекле разглаживая морщины, они снова молоды и красивы.

Эти «форды», «бьюики», «кадиллаки». Им играют ангелы на кифарах.

Проступает небо в облезлом лаке, в неказистых вмятинах, битых фарах.

И о том, что небо исповедимо, знает чёрный ястреб

над жёлтым зноем.

Иногда забыть всё необходимо, чтобы вспомнить главное, неземное.

Но они всё помнят своих хозяев:

– Таксовал мой ласковый Джимми рьяно.

– Мальчик Сэмми, черти его бы взяли, подбирал, дурак, возле баров пьяных.

– Эдди – кожа-кости – казался трупом и мусолил комикс в цветной обложке.

– Белобрысый Энди, курящий трубку, никому не верил и гладил кошку.

– Томми был боксёром (на всякий случай).

– Тэдди был в аду, но и там не дрогнул.

И, конечно, каждый был самый лучший.

И, конечно, каждый любил дорогу до конца, безудержно, с потрохами. Но любви вообще не бывает слишком.

Обживают пропасть бродяги Дхармы, и под стать игрушки своим мальчишкам.

И они всегда уезжают в темень, громыхая хуже консервных банок, когда духи шепчут – мол, ваше время, доберитесь только до автобана. Станет ветер странствий швырять в лицо вам, ухмыляясь ржаво, клочки известий.

Бог стоит с ключом разводным в спецовке, обожает Джармуша и биг-тейсти. Называй, как хочешь – хоть Джа, хоть Шива – но лежат в машинах (спасибо лету) сотни ярких звёзд. И моторы живы.

«When I was a boy». И колёса едут.

Старый добрый мир не такой уж старый. Просто раньше, скажем, уютней, тише.

За спиной у бога висит гитара. Мы затянем песню, и нас услышат.

Баба Надя

В городе, где шепчутся платаны и кофейни закрывают поздно, ночью звёзды падают в фонтаны.

Кошка ловит тонущие звёзды, потому что звёзды – это рыбы из реки серебряного бога. Если рыбы говорить могли бы, то они бы рассказали много: как горят

во тьме протуберанцы, что другого ничего не будет.

Кошке не пристало разбираться в терминах и прочей халабуде. Кошка – о любви, а не о смерти, но умеет притворяться слабой. Если эту землю кто-то вертит, то уж точно не рукой, а лапой.

Осторожно, мягко, терпеливо. Кошка ходит в гости к бабе Наде.

Баба Надя вышивает сливы на салфетках, крестиком и гладью.

Радио вещает про биткоин. Форточку распахивает ветер. В бабе Наде прячется такое, что не прочитаешь в интернете. Между новостями и рекламой проникает вязь тире и точек. Бабушка, приняв радиограмму, надевает гермошлем в цветочек и летит проверить космодромы, пункты, маяки и гарнизоны.