Просто солги

Кузнецова Ольга Исааковна

Я засовываю руки в карманы, предварительно тоже избавившись от единственной сигареты в своей жизни. Я никогда в этом ему не признаюсь, но я действительно чувствую никотин чуть больше положенного.

Мы расходимся на лестнице. Я — налево, он — совершенно в противоположную сторону, и я еще долго слышу его удаляющиеся шаги. Мы расстаемся так, как будто совершали вдвоем увеселительную ночную прогулку, а не отправлялись вкалывать очередному наркоману двойную дозу. Мы разлетаемся так, как будто мы самолеты, которым уже просто не по пути. Как будто он не спрашивал

меня о моих страхах. Точно не задавал этот вопрос. (А как будто смог прочесть мои мысли.)

Я прикрываю ладонью глаза, чтобы защититься от уже более навязчивых лучей, пробивающихся сквозь синие окна.

— Ты. Ты медленно убиваешь меня, — шепчу я одними губами, понимая, что там — на другом конце коридора — он слышит каждое мое слово.

Легонько толкая скрипучую дверь, я в полубессознательном состоянии вваливаюсь в наполненную тихим сопением Жи комнату и тут же бросаю тяжелую куртку на пол. Я открываю настежь окно и уже по привычке забираюсь на карниз. И мне кажется, что я уже больше не боюсь высоты.

25. "Изнутри я гнилая"

Изнутри я гнилая. Там, глубоко во мне, медленно бьется мое черное сердце.

Когда я была маленькой, родители говорили, что, чтобы искупить свои грехи, чтобы очистить свою душу, нужно просить прощения у Господа; нужно непрестанно молиться. Они говорили, что, если я не буду верить, Бог когда-нибудь накажет меня. Потому что он всегда карает непокорных.

Но я просто не могла этого делать из-за того, что не было сил поверить. Я всего лишь думала, что хуже быть уже не может.

Возможно, это и есть мое наказание: снова и снова превратившийся в сплошное шипение голос в моей голове задает мне один и тот же вопрос.

И все же я бы хотела поверить. Хотела, если бы не моя гнилая душа.

…

— Пожертвуйте собору святого Иоанна, — хрипит старая, согнутая пополам монашка в затертом синем балахоне. Я даже не вижу ее лица — только слышу противное шипение из ее с трудом раздвигающихся уст.

Я оглядываюсь по сторонам, точно пытаясь выискать того, кто наблюдает за мной в этой многолюдной толпе. Но это не простая мания преследования — я чувствую, как мое тело прожигают чьи-то глаза. Всегда чувствовала, всегда знала.

— У меня только доллар. — Я достаю из нагрудного кармана простецкой клетчатой рубашки смятую купюру и протягиваю ее невидимой женщине. Гадаю: а видела ли меня она?

— Как тебя зовут, дитя мое? — сипло спрашивает женщина и начинает, кряхтя, разгибаться.

Теперь я вижу ее глаза — мутно-серые. На губах полусумасшедшая ухмылка, а скулы сводит в легких судорогах. Морщины прорезались в смуглое лицо настолько глубоко, что, кажется, теперь кожа старушки сплошь состоит из сохлых бугорков. Все еще дожидаясь от меня ответа, монашка начинает дико переводить взгляд с меня на толпу позади. (Как будто тоже ищет того, кто шпионит за нами.)

Мне неуютно под

этим взглядом, но лишь спустя некоторое мгновение я понимаю, что я, наверное, даже чем-то похожа на нее.

Сейчас самое разумное — это дать деру, попутно забрав свой несчастный доллар, но я вовремя одергиваю себя — в этот раз я не преступница, чтобы убегать.

— Простите, я опаздываю. У меня сейчас урок, — немного замявшись, бормочу я и делаю неуверенный шаг в сторону перекрестка, на котором как раз загорается зеленый свет. Свет — это сигнал. Как сигнал пейджера, как телефонный звонок. Загвоздка в том, что значение сигнала ты должен определить сам.

Но монашка не дает мне двинуться с места и внезапным для своего чахлого вида рывком хватает меня за запястье. Я отчетливо чувствую то место, где ее кожа соприкасается с моей. Где сухая, безжизненная, необычно холодная ладонь касается моей покрывшейся мурашками руки. И в этот момент мне кажется, что в иссохшем лице этой старушки — моя смерть.

Мне кажется, что еще чуть-чуть — и она задаст мне свой главный вопрос. Я уже вижу, как — точно с трудом — приоткрываются ее облезлые губы и начинают хлопать. Звуки, слова, отдельно долетающие мысли… Но я уже не слышу ее.

— Верите в Бога, мисс? — интересуется она, озабоченно втягивая носом пыльный дорожный воздух.

Я снова оглядываюсь по сторонам, но уже не в поисках того, кто за мной наблюдает, а того, кто сможет меня спасти. Людям плевать. Они не смотрят ни в мою сторону, ни в сторону свихнувшейся монашки; даже не кидают в нашу сторону мимолетные взгляды. Людям это не нужно — чужие проблемы, потому что им вполне хватает своих. Они довольствуются тем, что их профессия — не "Кесси, которая убивает, даже не задумываясь" — их профессия — клерки и журналисты, секретари и аптекари. Но всех их объединяют две вещи — им плевать и они верят. В отличие от меня, я знаю, что они верят.

Но я не пытаюсь как-то принижать их. Дети мегаполиса — курьезный союз холодного рассудка и натянутых эмоций. Мне не в чем их винить. Для них я — пустое место, для меня они — черно-белая масса. Афро-американцы, алжирцы, мексиканцы, бразильцы… Теперь они все считают себя истинными нью-йоркцами. Я тоже себя считаю. Потому что Нью-Йорк — это город, берущий под свое крыло всех без разбора. Алжирцев, аптекарей, монахов…

Нью-Йорк — это империя мировой мысли, идеи, о том, как надо жить, что надо видеть, что чувствовать.

Я вновь окидываю взглядом оживленную улицу. Эта улица тоже — часть Нью-Йорка. Высотные здания, загораживающие собой почти все небо — это Нью-Йорк. Город, который никогда не спит; уголок мира, где каждый закоулок пахнет дурью — все это тот же Нью-Йорк. И я тоже его неотъемлемая часть. Жизненно важный орган, без которого этот город не выживет. Без которого я тоже не выживу.

— Наверное, — через силу отвечаю я, осознавая, что старушка отпустит меня после ответа. Правильного ответа, — добавляю я про себя. Все они любят играть со мной в эти нечестные игры, любят задавать вопросы, ответ на которые всегда будет неверным.