Просто спасти короля
Шрифт:
Столбики пыли весело плясали в ярких лучах бьющего из-за портьер майского солнца. А хорошо поставленный голос доцента Гольдберга, гулко отражаясь от закругленных стен римской аудитории, уверенно выводил повествование на финишную прямую.
– Так заканчивает свою "Историю завоевания Константинополя" Жоффруа Виллардуэн, маршал Шампани и самый известный хронист четвертого Крестового похода. Мы же добавим, что четвертый поход фактически положил конец истории крестоносного движения в том виде, в каком его провозгласил знаменитый соотечественник Виллардуэна, папа Урбан II.
Великий призыв, обращенный
Доцент Гольдберг окинул орлиным взором аудиторию, привычно окунулся в восхищенные взоры прекрасной половины курса и, дождавшись, пока отзвучит звонок, поставил финишную точку.
– Именно лидеров четвертого Крестового похода, предавших саму идею крестового паломничества, обративших свое оружие вместо сарацин на единоверцев-византийцев и оставивших без поддержки крестоносные королевства, созданные по результатам первых трех крестовых походов, следует винить во всех последующих военных катастрофах. Катастрофах, в конечном итоге стерших королевства крестоносцев с карты Юго-Восточного Средиземноморья.
– Вопросы? Вопросов нет, - довольно заключил он, радуясь наконец-то закончившемуся учебному году.
– В таком случае позвольте пожелать вам удачной сессии, хорошего лета, и до встречи в следующем семестре.
Евгений Викторович протянул руку, чтобы выключить проектор, и в это мгновение беззвучный черный взрыв смыл из его глаз круглую римскую аудиторию, столь же круглые коленки Машеньки Берсеневой, давно и небезуспешно строящей глазки любимому лектору, пляшущие в лучах майского солнца столбики пыли... Лишь бесконечная чернота вокруг, испещренная точками бесчисленных звезд, и медленно проступающее изображение исполинского дерева с мириадами звезд вместо листьев А потом все погасло...
– ... о-о-о, - тяжкий стон, вырвавшийся из уст несчастного доцента, мог бы, вероятно, растопить камень. Однако камень и не думал растапливаться. Зато вместо этого в нескольких метрах от господина Гольдберга в воздухе загорелся вдруг знакомый уже нашим читателям тусклый желтоватый огонек. Увы, единственным видимым результатом этого события оказался подскочивший неведомо откуда здоровенный и при этом совершенно незнакомый господину Гольдбергу мужчина с горящим факелом в одной руке и с охапкой не горящих - в другой. Мужчина уперся взглядом в разгорающийся огонек, не забывая при этом произносить слова.
Слова принадлежали, несомненно, русскому языку. Той его части, что носит гордое имя русского командного. Основная масса слов была доценту Гольдбергу знакома, но вот некоторые их связки заслуживали самого вдумчивого осмысления. Хотя бы потому, что изысканное мастерство словесного творчества было отнюдь не чуждо и его семитской душе. Что касается тех немногих слов, добрый мой читатель, которые строгая цензура все же позволила оставить в нашем повествовании, то из них можно было бы составить что-то вроде: 'В этой разлюбленной и остолюбленной
Огненный шар, между тем разрастался. Вот он достиг полутора метров в диаметре, но и не думал на этом останавливаться. На мужчину с факелами сей факт произвел явно нездоровое впечатление. Оставив в руке лишь горящий факел и побросав остальные на пол, он схватил господина историка свободной рукой - прямо поперек живота - и со словами: 'Валим, мля..!' метнулся в дальний угол пещеры. Дабы упасть там за некое непонятного вида каменное возвышение.
Предосторожность оказалась нелишней. Полыхнуло знатно! Обжигающий ветер достал наших героев даже там, в укрытии.
– Лежи, мля!
– рявкнул крупный господин насмерть перепуганному доценту, - там, похоже, кого-то опять вытаскивать придется!
– С этими словами он исчез из виду.
Впрочем, лежать одному, да еще почти в полной темноте... Увольте, люди добрые, так еще страшнее! Так что господин Гольдберг потихонечку поднялся, выполз из-за укрытия и, наплевав на полученный приказ, поплелся к огоньку факела в центре подземного зала.
Спасательные работы там уже подошли к концу. Вопреки ожиданиям, третьим участником их странная компания так и не пополнилась. Спасенным оказался огромный, ростом с господина доцента, заплечный мешок с притороченным к нему гигантским мечом. Здоровяк с факелом уже оттащил все свалившееся к ним добро с опасного места, запалил еще парочку факелов в гнезде, - и теперь увлеченно рылся в посылке.
Вынимаемые из мешка и складываемые тут же вещи оказались деталями какого-то средневекового доспеха. Наметанный глаз историка-медиевиста, оценив конструкцию кирасы и обилие ребер жесткости, отнес было доспех к германской высокой готике, но округлые очертания наплечников и налокотников явно свидетельствовали и об итальянском вкладе в общий дизайн конструкции.
Выудив из мешка последнюю деталь - им оказалась смотанная скотчем пара латных перчаток - спаситель заглянул в полупустой мешок, сплюнул в сердцах и невнятно выругался. Затем сноровисто ухватил за рикассо прислоненный к стене меч, отщелкнул зажим футляра, прикрывающего клинок, и вдруг, как бы не веря глазам, впился взглядом в обнажившееся лезвие.
– ...ец, приплыли!
– Гулкое эхо подземного зала с удовольствием подтвердило абсолютную неприличность употребленного междометия.
Крупный господин повернулся к подошедшему господину Гольдбергу и, как бы беря его в свидетели, продолжил, показывая на лезвие.
– Во, смотри! Сталь инструментальная, износостойкая, легированная. Заточку и закалку держит так, что мама не горюй! Вот только его сроду никто никогда не затачивал и не закаливал! Чего бы я стал спортивный клинок затачивать?
Господин Гольдберг вгляделся в протянутый к нему меч, и сердце почтенного историка с грохотом свалилось в самый низ живота. Спасибо, не описался.... В пляшущем свете факелов угрожающе поблескивали бритвенной остроты лезвия двусторонней заточки. А мелкая штриховка лазерной закалки дополняла невеселую картину. Это было оружие, предназначенное для убийства. Человечка напополам развалить - самое милое дело! Кто бы и зачем ни прислал их в это таинственное подземелье, он явно подразумевал необходимость убивать.