Просто жизнь
Шрифт:
Под тяжестью его шагов жалобно поскрипывали половицы — редакция тогда занимала старый домишко. Лицо у пришедшего было не очень примечательным — скуластое, курносое с маленькими синенькими глазками. Волосы и брови напоминали спелую солому.
Он протянул мне через стол широкую мужицкую ладонь и отрекомендовался:
— Ваганов Леонид Сергеевич. Главный агроном райзо. Принес небольшую статейку.
Я взял у него вчетверо сложенный тетрадный лист, предложил Ваганову присесть на старый, еще довоенный, скрипучий стул и принялся читать. Но читать сейчас, при нем,
— Хорошо. Опубликуем.
— А я, знаете, до войны работал главным агрономом Есаульской МТС. Тогдашний редактор из меня все жилы вытянул — заставлял писать. Привык, вот и потянуло к вам, — Леонид Сергеевич улыбнулся, и лицо его сделалось вдруг симпатичным, и неловкость у меня как-то само собой исчезла.
И мы разговорились. О том, о сем, дошли и до фронтовых воспоминаний. Тогда эти воспоминания были горячими, они даже незнакомых людей делали своими. Если же вдруг оказывалось, что воевали на одном фронте или служили в одном виде войск, то вроде бы роднились. Леонид Сергеевич оказался парашютистом-десантником, а я тоже был им. Разговоров хватило на весь вечер, мы и потом не раз возвращались к этой теме. Уходя, он спросил:
— Верхом ездить умеешь?
Вот чего не мог, того не мог. Не было случая научиться.
— Жаль. А то мы бы с тобой по району верхом. Лучшего способа не вижу.
В редакцию с тех пор Леонид Сергеевич заходил частенько, неизменно приносил свои «статейки», ругал за агрономические ошибки, которые проскальзывали в газете. Собственно, ругал-то он не меня, а того, в чьей статье обнаруживалась ошибка. Но он ругал так, что рикошетом влетало и редактору, потому что редактор как-никак должен хотя бы элементарно разбираться в этих вопросах сам. Однажды, разохотясь, Леонид Сергеевич даже лекцию прочел по истории земледелия. Глаза он мне открыл тогда на многое.
Но в районном центре Ваганов бывал все-таки редко. Больше мотался по колхозам. Ездил он верхом на кургузой, но удивительно шустрой лошадке какой-то мышиной масти. Позднее лошадка у него что-то обезножела, и Леонид Сергеевич путешествовал пешком. Он неторопкой походкой шагал от деревни к деревне, по пути осматривал поля, беседуя со встречными. Агроному были рады везде, уважали его, советовались с ним.
…Весна в тот год капризничала — то лил дождь, то падал мокрый тяжелый снег, то поднимался несусветный ветер, который пронизывал насквозь. Техника за военные годы сильно поизносилась, а новую и не обещали. Пахали и сеяли на тракторах-колесниках, а на них уже и живого места не оставалось.
Надо бы такой трактор водрузить где-нибудь в поле на видном месте, как памятник: ставят же памятниками танки!
В первых числах мая, наконец, установилась солнечная теплая погода. Выйдешь на улицу и остановишься потрясенный. До чего же хорошо! Небо голубое-голубое и приветливо распахнутое
Из области жали вовсю — сеять, сеять и сеять. Не терять ни часа, ни минуты.
В один из таких вот горячих деньков поехал я в Заварухино. Там тогда был колхоз «Красная звезда». Прибыл раненько утром и застал в правлении все начальство — и председателя, и бригадиров, и, к моей радости, Леонида Сергеевича. Курили самосад так, словно соревновались, кто больше надымит, даже нельзя было различать лица. Кто-то открыл окно, однако дым будто утрамбовался и никакими ухищрениями его теперь из кабинета не выкуришь.
Я присел рядом с Леонидом Сергеевичем. Прислушался, стараясь сразу же понять, о чем идет разговор. Но он брел, как лошадь без поводьев — неизвестно куда и когда свернет. Помянули какого-то Ваську Мельника, который спьяну забрел к соседке и та его отдубасила. Вспомнили, что на озимых гектара полтора за весну вымокло, следовало бы составить акт и их списать. Что-то нынче скворцы запоздали — может, холодное лето будет?
Председатель молчал, не руководил разговором, наверно, надеялся на главного агронома. Тогда Леонид Сергеевич сказал:
— Братцы, сводка у вас плохая.
Председатель кивнул головой, безропотно соглашаясь:
— Плохая.
Бригадир Иван Заварухин (их полдеревни было Заварухиных), одетый по-зимнему в шапке, усмехнулся в седые усы:
— Что проку в сводке? На нее где сядешь, там и слезешь.
— Нет, все-таки не торопитесь вы сеять, — гнул свое Ваганов, — ох, не торопитесь.
— Да куда же спешить, товарищ агроном? — это спросил кто-то из самого дымного угла.
— Смотрите, здесь редактор. За такие настроения в газете вас пропесочит. Ой, боюсь я за вас.
— Может, за себя, товарищ агроном? — это не унимался тот, в углу.
— И за себя тоже, — согласился Ваганов. — Только ведь наперед вам достанется на орехи, а мне остатки.
— Ты, Сергеич, не сумлевайся, — серьезно сказал Иван Заварухин. — Сеем мы не впервой, ты нас знаешь. Себе мы не враги, землю как-нибудь понимаем, все академии на ней прошли. Видел на бугре засеяли? Поспела земелька, а в березовых колках рановато. Там полетаю много. Верно, председатель?
Тот будто ото сна очнулся, с ходу подтвердил:
— Верна-а.
Вообще председатель здесь лицо безликое. А Заварухин — орешек. До войны сам был председателем. С войны вернулся, хотели избрать на прежний пост, наотрез отказался, остался бригадиром. Говорил, что бригадир ближе к земле, чем председатель. А за войну о земле до слез натосковался.
— Посеем сейчас, — продолжал бригадир, — полетай, чтоб его мыши съели, одолеет, все забьет. Малость подождем, дадим ему проклюнуться, башку начисто свернем и пшеничку посеем. А сводка что? Ею хлеб не вырастишь.