Просто жизнь
Шрифт:
Русская печь, будто бы только что побеленная, разделяла просторную комнату на две неравные части. Над прокопченной пастью печи в деревянной посуднице сияли медные, начищенные до золотого блеска, чеканные «досюльные» ковши и кастрюли.
— Пользуетесь? — спросил Петр у тетки Евдокии.
— Да уж куда там, милый. Все для красы, — улыбнулась она.
На столе сиял надраенной медью, постанывая, самовар. Мерно постукивали ходики с гирьками в виде еловых шишек.
Хозяйка угостила постояльцев «трещочкой из-под самовара» — обыкновенной соленой треской, заваренной крутым кипятком, но вкусной почему-то необыкновенно.
Тетка Евдокия неторопливо, с достоинством и простотой подавала треску, разливала чай. На ее полном обветренном лице было немало морщин, но молодостью
— Да как живем, помаленьку вот и живем, слава богу. А ну кыш, кыш! — махнула рукой хозяйка. К окну прилипли носами русоволосые мальчишки и девчонки, озорно, отважно вглядывались они внутрь дома.
— Внучата ваши? — спросил Даниил Андреевич, допивая уже третий стакан крепкого чая.
— Нет, отец мой, нету моих. Не дал мне бог мужика, на свадьбе помер.
Поразило это признание, оно было без боли и грусти, сказала буднично, даже весело.
— Убили? — сочувственно покачал головой Илья.
— Да господь с тобой, так помер, сам по себе. Напился самогону, лег на снег и помер. Сожгло ему все внутри… а может, подмерз… бог его ведает.
От этих подробностей тетка Евдокия опечалилась немного, да не хотелось ей нагонять тоску на гостей, махнула рукой:
— Царствие ему небесное, давно это было, успокоилась, прижилась одна. А в войну дак и все мы без мужиков управлялись, бригадирствовала я над бабами, рыбки брали не меньше, чем теперича. Бывало, пойдешь похожать сети да мережи, ветру нет, чтобы идти под парусами, нагребешься с утра до вечера, — жить неохота. А в баньку сходила, чайку попила, на печи повалялась, и наново радость пришла.
Петр не удивился, когда хозяйка сказала, что вечером она пойдет танцевать. В местном клубе намечался праздник.
— Это для стариков, кому дома не беседуется, — пояснила тетка Евдокия. — А чего, молодые нас не принимают, нам-то, чай, тоже поскакать охота, душу отвести. Не принимаете — не надо. А к нам идут — нравится, кадрили пляшем, — с гордостью сказала она. — Даже вона, городские идут смотреть.
— А кто же это такие? — поинтересовался Петр.
— А хотя бы зятья Александра Титыча. На пенсию нынче уходит, на законный отдых. Весь род у него вона собрался. Приехал и Зойкин муж, да Глашкин мужик, да Варькин. Все представительные. Один при усах, другой при галстуке, а у третьего — зубы золотые. Нинкин хозяин тоже ничего, душа веселая, добрая, хоть и хромой он, да проворный, и водочку любит без меры. Горе, видать, запить не может — раненный был в голову. И жену ревнует. Жена у него красавица, в мать пошла, а у него лицо рябое, конопатое, без выгляду, как у Пахомушки, — сравнила с каким-то, наверно, бедолагой тетка Евдокия. Она вздохнула сочувственно и подставила снова под медный узорчатый кран самовара большую цветастую кружку.
— А правду говорят, что у Александра Титыча шесть дочерей? — поинтересовался Петр.
— В зятья набиваешься, отец мой? — улыбнулась хозяйка.
Петр отмахнулся.
— Да что вы, я, наверно, не скоро женюсь. Просто один человек в Ленинграде об этой семье много рассказывал хорошего.
— Семья знатная, — довольно сурово согласилась тетка Евдокия. — И детей не шестеро, а всех одиннадцать было. Сына все дожидались. Без мужиков в доме дела нету, плохо. Родился сынок, да помер, царствие ему небесное. А дочки выросли, врачуют, учительствуют. Да кто где работает. По мне дак меньшая девка особо хороша. Добрая да ласковая, в обучении не испортилась. А то вон другие поживут в городе, книг почитают и башку вверх. У нас, конечно, завсегда все были гордые, в пастухах никто не хотел ходить, сколько ни плати. Мужику легче море переплыть, чем за коровой да оленем кнутом щелкать. Порода такая — гридинская! Тут все гордецы исстари, раскольники, да ушкуйники, да кто от царя батюшки сбег, расселились в поморах. Но гордость гордости разница! Негоже на своих-то нос поднимать. Заучились, видать! — резко заключила тетка Евдокия. Кто-то из большой семьи Александра Титыча, наверно, обидел ее.
— Нет, хозяюшка, дело тут не в образованности, — сказал Даниил Андреевич, —
— Хорошие они были в детстве-то, отец мой. И родители у них уважительные, работящие. Господи, уж как в голодуху они голодали! А никто не помер, всем тут миром поддерживали их семью, знает всякий. Дочке вон старшой, которая теперь нос воротит, посылочку за посылочкой высылали, пока в институтах-то училась. Домой ждали, да какой там, — все улетают нынче из родимых мест. Вот меньшую если заберешь — последняя уйдет. А девка медовая, красавица!
Можно было подумать, что тетка Евдокия была свахой в здешних местах. Петр даже смутился — так она расхваливала неведомую меньшую, да смотрела на него, да подмигивала ему.
— Пойду, прогуляюсь. Илья, пойдем? — предложил он.
— Я попозже, поговорить надо, — отказался Илья. Да еще, к тому же, вызвался починить старую керосиновую лампу. Он в дороге всегда делал такого рода подарки хозяевам, у которых приходилось останавливаться. Отыщет что-нибудь неисправное, войдет в дело — не оторвешь. А сегодня как никогда устал он, умаялся от качки. Щеки порозовели от чая, а глаза грустные еще.
Петра же непреодолимо тянуло на улицу, где бегали и весело кричали светловолосые ребятишки.
— Иди к Вонге, не миновать тебе дома Гридиных, если пойдешь налево, — сказала тетка Евдокия.
Петр вышел из дома и решил пойти не налево, к Вонге, — еще успеется, — а куда глаза глядят, хотелось получше разглядеть здешние места.
Только теперь он заметил, что перед дверью, во дворике, лежала груда оленьих рогов. На них сидел, как на диковинных кустарниках, отважный петух с яркими павлиньими перьями. Казалось, он сторожит кур и отару овец, уютно улегшихся на сером плоском камне.
Петр зашагал не спеша по деревянным мосткам, поглядывая окрест. Дорога вела по косогору к последнему дому, потом скрывалась за елями на перевале, а слева лежало белесое море, уютный заливчик, очертаниями напоминавший бутылку. Вода была довольно далеко внизу. На приколах дремали черные лодки. Большие, устойчивые, как раз для рыбной ловли в этих штормовых местах. Петр повидал немало разных лодок, встречались ему остроносые, изящные кижанки, быстрые, юркие, но невзрачные лодчонки северного Урала, тяжеленные, широкобортные, тупоносые лодки невских рыбаков, черноморские ялики с обрубленной кормой… «Кто задумал, кто первый спустил на воду лодку? — не раз спрашивал себя Петр. — Кто соединил целесообразность и красоту маленьких суденышек, раньше весельных, парусных, а теперь подгоняемых мощными моторами?.. Каков он, этот мастер, — умелец, художник, рыбак? Вот бы увидел кто-нибудь из них, первых мастеров, какой делается лодка теперь…»
Моторки, как взапуски, носились по заливу, — парни катали девчонок, выписывая лихие виражи, быстрые винты пенили, взбивали и далеко отбрасывали воду. Лодки соревновались в скорости, парни, сидящие на корме, — в ловкости управления, а девчонкам, наверно, было страшно и весело мчаться, зная, что это ради них гонки, Удальство, виражи, это им улыбается розовое утро, ради них подрумяниваются даже суровые скалы берегов.
На мостках уже стояли ранние рыбаки — подростки, возле них лежала рыжая, ушастая собака, свернувшись калачиком. На двух самых широких карбасах играли дети. Петр увидел даже совсем крошечных детишек, они были без штанов и едва перелезали через поперечные доски для сиденья. Дети толкали друг друга, перегибались через борта лодок, их ничто не страшило. Взрослые не боялись оставлять их без присмотра: здесь жизнь на воде — дело привычное. Сноровка, смелость воспитываются с малых лет сами собой. Помору нужна настоящая закалка, сила, крепкий характер. У местных жителей, так близко и так естественно соединивших свою жизнь с жизнью моря, и в натурах должно быть что-то от этого простора и буйной стихии, и еще, наверно, у них особенное чувство собственного достоинства. Мальчишек и девчонок воспитывает сама природа, им никто не мешает. «Детей здесь не бьют…» — вспомнились слова мастера Титова.