Просто жизнь
Шрифт:
А «Пахомиха» смело:
— Откуда, откуда. Ребята сделали!
И расшумелись пуще прежнего все в клубе, стали искать меж собой отца ребенка. «Пахом» ярится, злее всех ищет. Натыкается на «прохожего человека», спрашивает грозно:
— Был у моей Пахомихи?
— Был, — лихо, с вызовом отвечает «прохожий человек». «Пахом» в отчаянии кричит, вопит на своих «родителей»:
— Что же глазели? Пахомиху не уберегли! — И ударил «родителей» «ребенком», а потом стал колотить скомканным, перевязанным пиджаком «прохожего человека»:
— Не ходи к чужой жене, не ходи к чужой жене!
Набросился
— Не спи с другими, не спи с другими!
И до того разошелся, что стал бить всю «родню» свою и всех, кто рядом стоит. Со смехом и визгом побежали кто куда. На том завершилось представление.
— Поразительно, — сказал профессор, — нелепо, дико все закончилось, а смешно. Как быстро и смело реалии переходят в символику и наоборот. Трагедия, фарс, драма, комедия, цирковое трюкачество — все берет свое начало из таких вот народных гуляний да игрищ.
Около дверей толкалось много молодежи. И там вдруг резко засипел, заорал магнитофон у кого-то в руках. Парни и девушки задергались, запрыгали в модном танце.
— А вот и новый тур праздничных представлений, — сказал Даниил Андреевич, и по его глазам было видно, что это веселье ему тоже очень интересно. Но старики и старухи рассердились не ра шутку, они вытолкали молодежь из клуба:
— Пошли отсель, бесовские дрыгалки. Не для вас веселье!
А «Пахом» да «Пахомиха» вскоре вновь стали рыжим прихрамывающим мужиком и вернувшейся в свой прежний облик лукавой, быстрой теткой Евдокией. И вся их возбужденная «родня» расселась по лавкам, живо переговариваясь и пересмеиваясь.
Вечер еще не закончился. Но усталость, духота и желание покурить вывели на улицу многих мужчин. Профессор тоже хотел было уйти, но Петр уговорил его остаться.
— Что-нибудь тут еще придумают. Я чувствую.
Радостное его возбуждение было не только от веселого праздника. Глаза девушки нет-нет да выглядывали из-за кого-нибудь, светились то в одном месте большого зала, то в другом, она будто играла в прятки с Петром и в то же время хотела, чтобы он видел ее повсюду.
Надо было поскорее, пока не закончился вечер, сделать, совершить что-то невероятное, что-то такое, что помогло бы завоевать эту девушку. Петр побежал за своей гитарой.
Никогда еще не пел он для стольких людей сразу. Сначала не мог настроиться, голос звучал не в полную силу, с хрипотцой, потом все стало получаться само собой.
— Еще! Еще давай! — требовали слушатели, усевшиеся на низких лавках.
И Петр пел. Туристские песни, морские, модные и старинные, грустные и озорные. Их оказалось много в его памяти. Как-то по-особому приняли песню Окуджавы «Девочка плачет — шарик улетел».
Петр мог бы еще петь и еще. Но было уже поздно и очень хотелось проводить эту загадочную русоволосую девушку домой. Но проводить ее не удалось, она куда-то исчезла внезапно.
Петр один походил по мосткам да крутым каменистым тропам. «Где ее найдешь? Может, за каким камнем спряталась, сидит, смотрит на воду, а может, домой ушла». За перевал, на котором частым гребнем стояли ели и сосны, Петр идти не решился, вспомнилось кладбище. Стало немного не по себе.
Солнце уже закатилось, но было светло, ясно в небе. И такой холодной густой казалась небесная синева, что можно было подумать: она
Петр не сразу вернулся домой. Друзья ждали его на сеновале под скатом крыши, куда вела крепкая широкая лестница.
— С чем поздравлять? — спросил Илья негромко.
— Дрыхнете? А я такую красоту видел, — бросил Петр и подошел к слуховому окну, задев головой тяжелую связку вяленой рыбы.
Над притихшей бухтой, над камнями, над деревьями поднималась чуть ли не вполнеба величиной, густого апельсинового цвета полная луна.
— Вы хоть сюда взгляните, — сказал Петр.
— Уже взглянули. А ты что, луны не видел? — вялым сонным голосом спросил Илья. — Давай спать, сегодня что-то очень укачало меня.
— Влюбленным не до сна, — тоже полусонно поддержал разговор Даниил Андреевич. — Думаешь, Илья, он просто так на луну смотрит? Привораживает!
— Он просто какой-то сердечный разбойник, — поддержал шутливый тон Илья. — Куда ни приедет, выберет себе жертву, разобьет сердце и сгинет навсегда. Помнишь Иваново?.. Ты смотри, Петька, за такие дела в порядочной деревне дрекольями бьют.
— Ладно вам… Тут совсем другое…
Петр почувствовал усталость, лег на сено, забрался под узкое одеяло между Ильей и Даниилом Андреевичем. Друзья перебросились еще несколькими фразами и замолчали. И сквозь дрему Петр еще долго слышал, как внизу, в сарае похрустывают жвачкой овцы, где-то в изголовье скребется букашка, наверно, короед. Вот неуверенно, неритмично простучали чьи-то каблуки по мосткам и вскрикнул пьяный голос. А вот с резким воплем проснулась и взлетела над бухтой чайка.
Видения, звуки, мысли то вспыхивали в мозгу, то угасали. Все так или иначе соединялось с ней, светловолосой незнакомкой.
Все более терпким становился запах рыбы, все ощутимее прохлада, назойливее комары. Петр закрылся с головой, прижался своей спиной к спине Даниила Андреевича, услышал хриплое дыхание и то, как стучит, торопится его уставшее сердце. Стало теплее, и он заснул с предощущением, что завтра обязательно произойдет что-то необыкновенное.
Рано утром Петр вместе с Ильей и Даниилом Андреевичем отправились на большую рыбалку. Их взял с собой председатель колхоза, молодой, крепкий, угрюмый с виду мужчина.
На мотоботе, знакомой посудине, которая болталась за катером в шторм, всем пришлось помалкивать — шумно работал мотор. Председатель сидел на корме в стеганой фуфайке, подставив ветру длинные жидкие волосы, сидел боком, смотрел куда-то вдаль и правил. Посреди мотобота стояла бочка со льдом, ее надо было доставить на тоню, где вот-вот поутру начнут рыбаки выбирать из сетей серебристую семгу. Ту, что покрупнее, сразу же на месте аккуратно уложат в бочку со льдом, — это высший сорт, его быстро отправят в центр. А вот семужка поменьше, «с пол-руки», подешевле в расценках, ее разделают и засолят свои работники не спеша. Девушка-одуванчик взмахнет рукой — тюк! — и отсечет тушку от головы.