Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства

Влодавец Леонид Игоревич

— Ничего, вышку не дадут, — отмахнулась Люська. — Мне с ним детей не крестить…

— На суде увидитесь, — предупредил Серега.

— Ладно, завязывай, — буркнула Люська, — чего нам, про другое нельзя поговорить? И уж очень охота попробовать — такое объеденье…

«Правда ведь, — пристыдил себя Серега, — что я к ней пристал? Ведь она от души все это несла… У нее, конечно, не одна сотня через руки проходит, но и навар у нее небольшой, не те чины. А она вот так, с ходу, на сотню жратвы накупила, и мне принесла, хотя могла бы на этой сотне две сделать. Уж не влюбилась ли она по-настоящему? Я ведь человек малоценный, никуда особо не вхож, достать ничего не могу… Значит, от души. А с Шуриком верно — детей не крестить. Он,

если б вчера был потрезвее да если б милиция не подкатила, мог бы нас ни за что ни про что по стенкам размазать. Пусть посидит».

Сегодня стол был «культурным», как выразилась Люська. Серега достал где-то чистую скатерть, накрыл ею порезанную и прожженную клеенку. Появилась старая материна хлебница, куда Люська тонкими ломтиками, по-московски, нарезала черный хлеб. Ломтиками разложили на тарелки горбушу, сервелат, ветчину… Под коньяк Серега нашел две хрустальные рюмки — не из стаканов же глушить. Люська сегодня тоже была не такая, как вчера. Краски на ней было поменьше, прическа поглаже, а главное, платье было куда как менее вульгарно. Светло-серое, шерстяное, немного свободное, оно ей очень шло и все элементы толстомясости достаточно скрадывало.

— Слушай… — сказал Серега. — А может, и мне приодеться?

— Давай! — усмехнулась Люська. — Только поживее, а то жрать уж очень хочется.

Серега вернулся, одетый в темно-коричневую тройку образца начала 80-х годов, желтую пакистанскую рубаху и бордовый галстук, успев по-быстрому соскрести с лица наросшую с утра щетину и даже причесаться…

— Нормально! — восхитилась Люська. — Прямо этот, Ален Делон! Бонжур, месье.

— Бонжур, мадам! — Оба заржали, и стало так хорошо, что еще до первой рюмки уже захмелели головы, проблемы и неприятности укатились под откос.

— У тебя какая-нибудь музычка есть? — спросила Люська. — Потанцевали бы.

У Сереги нашелся только старый-престарый катушечный магнитофон «Яуза» — один из первенцев отечественной аппаратуры. Записи были тех времен, когда бит-лы и роллинги были совсем молодые, а Серега — еще моложе.

— Это что? — удивилась Люська.

— Твист, кажется, — пояснил Серега, — мы его на школьном вечере, на выпуске плясали. А знаешь, как танцевали? Во, гляди!

Далее повторилась сцена из бессмертной «Кавказской пленницы», где Моргунов — Бывалый объясняет горцам: «Это вам не лезгинка, а твист!.. Берем один окурок и давим левой ногой… Берем другой окурок и давим правой ногой… Атеперь давим оба окурка одновременно…» Четверть века назад у Сереги выходило лучше, несомненно. Но тоща он не очень старался, а теперь… Все-таки он показывал свою молодость представительнице уже иного поколения, брейко-металлического. Тем не менее она с удовольствием повертела задом и похохотала.

— А вот еще такое было, шейк называется! — И под новую мелодию Серега запрыгал и затрясся. Шейк-шейк! Шейк-шейк!

Увесистая Люська тоже попробовала, но чуть не сломала каблук. Пришлось ей снять туфли. Посмеялись и сели за стол. Умяли и Серегино жарево, и еще порядочно снеди. Бутылка опустела наполовину. Очень кстати на катушке оказался блюз, который, несмотря на затертую ленту, еще можно было расслышать. Погасили свет и танцевали, обнявшись, прильнув друг к другу. Собственно, они просто ходили по комнате в такт музыке, то потираясь щекой о щеку, то целуясь. Что-то говорили, но бессвязно. Все было и так ясно. Правда, один раз Серега вдруг сказал:

— Я тебя люблю, Люсенька… — само собой не веря в эти слова.

— Обязательно, — ответила партнерша, хихикнув, и Панаеву стало легче на душе: всерьез его она, слава Богу, не приняла. Впрочем, танцы танцами, а пора было приступать к работе. Люська все чаще обвисала на нем, пригребая его к себе, а это значило, что прелюдию пора кончать…

В постели, вдвоем, стало еще уютней. Безумства вчерашней ночи не было. Скорее, получилось вроде продолжения ужина. Они неторопливо,

даже обстоятельно, смаковали и дегустировали друг друга, ощущая себя одновременно каждый и едоком-гурманом, и деликатесом. И в этом были своя прелесть и свой шарм. Для кого были у них запасены все те ласки, поцелуи и нежные, хотя и стыдные слова, которые вдруг высыпались, словно из дырявого мешка? Кто так и не дождался всего этого? Серегина Лена или два мужа Люськи? А может быть, Шурик или шоколадная Оля? Одно ясно — так получилось, что досталось все это им не по праву. Наверное, оба понимали, что обманывают друг друга нежностью, что все это растрачивается попусту, что любви нет и, должно быть, уже не будет. Но все равно было хорошо и жарко, и тела, слитые воедино, казались молодыми и сильными, красивыми и стройными, хотя, увы, это было не так…

…Люська спала, когда Серега вышел на двор по нужде и решил покурить. Было часа два ночи, город уже спал, только со станции да с завода долетали невнятные шумы. Гудел трансформатор в будке на окраине поселка. Сверху, с не по-осеннему прозрачного неба, помигивали звезды. В детстве Сереге очень хотелось стать космонавтом. Первые полеты, состоявшиеся на его памяти, оглушали и потрясали. Тогда многие просились в космос. И он попросился, не остался в стороне. Написал на пяти страницах, хотя в школе в то время мучился, чтобы написать страничку. Куда послать? Послать по адресу: «Президенту АН СССР М.В.Келдышу». И ведь получил ответ! Правда, короткий, но уважительный, даже несколько дипломатичный: '

«На письмо Келдышу.

Дорогой СережаI

Кандидат в космонавты должен иметь высшее образование, безупречное здоровье и отличные показатели в спорте.

Полковник Н. Трофимов».

Дескать, погоди немного, сынок, тренируйся, учись и приходи. Тогда Сереге было тринадцать, и он вполне бы мог еще успеть и получить высшее образование, и сохранить безупречным здоровье, и добиться отличных показателей в спорте. Но благими-то намерениями, как известно, вымощена дорога в ад. Он мог бы, но не сумел. Даже порывы делать по уграм зарядку угасли, едва родившись. А в результате он стал тем, кто есть сейчас, — никем.

В десятом классе он писал сочинение про Николая Островского. Получил пятерку, потому что хорошо знал, что надо было писать. Особенно понравились учителю слова: «…Человеческую жизнь можно сравнить с одним из законов физики. Например, с формулой работы. В простейшем случае, когда на тело действует лишь одна сила, постоянная по величине и направлению, работа, совершенная телом, будет равна произведению величины силы на длину пройденного отрезка пути. Тело — это человек, пройденный путь — это его жизнь, работа — то, что сделал в жизни данный человек. Но надо вспомнить и то, что такое сила. Сила есть масса, помноженная на ускорение. Масса в данном случае — это те способности, которые даны человеку от рождения. Она в принципе не меняется. Величина силы прежде всего зависит от ускорения. Что же такое ускорение? По-моему, в нашем случае — это воля. Человеческая работа, жизненный подвиг Н.Островского огромны, а жизнь — пройденный путь, увы, коротка. Воля — вот что определило масштабы этого подвига…»

И это он мог написать тогда! Боже мой, как же просто тогда все казалось, как легко было говорить просто о сложнейшем! И вообще, как-то незаметно все задачи стали упрощаться, планки опускаться и цели ставиться все более и более близкие, приземленные. Сейчас они и вовсе на уровне земли: поесть, поспать, иногда выпить и побалдеть с бабой… На все это нужны деньги, значит, надо халтурить, ходить на работу, а для того, чтобы не сдохнуть со скуки, когда вокруг никого — «мурзильничать». Вот и «намурзильничал» «Истину». Бог просветил или дьявол надоумил?