Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства

Влодавец Леонид Игоревич

Лавочки, изрезанные ножами, переломанные и опрокинутые, в основном пустовали. Шел дождь, и гуляки прятались по беседкам в густых, еще не облетевших кустах. Это утешало, но могли попасться и пьяные, которым море по колено. Впрочем, Серега прошел почти всю аллею, никого не встретив. Уже почти у самых ворот на предпоследней скамейке он заметил темную сгорбленную фигуру. Услышав шаги, сидевший поднял голову. «Сейчас закурить попросит, — прикинул Серега. — Один и наверняка пьяный — это не страшно».

— Закурить не будет? — спросила фигура знакомым и незнакомым голосом.

— Шурик? — проверяя себя, уточнил Серега.

— Ну Шурик…

Верзила встал. Куртка с поднятым капюшоном делала его похожим на монаха. Судя по голосу, он был трезв, а может, протрезвел на дожде.

Серега выдал ему папиросу, но приглядывался, не последует ли вслед за этим какое-нибудь резкое движение. Странно, но Шурик никакой агрессивности не проявлял.

— Отпустили? —

спросил Серега с надлежащей осторожностью.

— Отпустили… — с каким-то сожалением ответил Шурик. — Гоша этот, старичок, Богу душу отдал, а решили, что я пришиб… Чудаки, ей Богу!

— Ты чего здесь сидишь? Идти некуда?

— У меня билет куплен на 00.30. На вокзале сидеть — тоска. А в городе у меня никого нет. Приезжал к дружку, у меня в роте взводным был… Там… — Шурик махнул рукой в неопределенном направлении. — Там — все ничего, ни одной дырки, а здесь, представляешь, сестра двоюродная убила…

— Пошли ко мне? — предложил Серега.

— Неудобно, — потупился Шурик, — я у тебя там с дури нашумел…

— Неудобно штаны через голову надевать… пошли! Стопарь налью, согреешься.

— Только этого не надо. Я теперь держаться буду.

— Ну чаю попьем.

— Ладно, пошли…

Дома у Сереги хозяйничала Люська. Она притащила из дома халат и шлепанцы, повязала фартук и орудовала за газовой плитой. В коридоре на веревке сушились носки, трусы, майки и рубахи, а чуть дальше, у кухни, тарахтела стиральная «Эврика». Конечно, появления вместе с Серегой Шурика она не ждала… У Люськи шары вылезли на лоб, а на лице появилось нечто вроде паники.

— Знакомься, — сказал Серега без смущения, — это моя жена Люся.

— Александр, — напротив, очень смущенно пробормотал Шурик, — я тут прошлый раз того… Извините, ладно?

От водки Шурик еще раз отказался. Поблагодарил он вяло, но чай пил кружку за кружкой.

— Из-за этих ментов, — говорил он с обидой, — я на похороны не попал и даже на поминки не успел… На девять дней я уж не останусь… Делать надо что-то, а то сдохну.

— А ты работаешь где?

— Этот год во Владике… Во Владивостоке. В порту, потом на путине… А сейчас нигде. Завербуюсь куда-нибудь. На БАМ, наверное. Хотя там, говорят, дела хреновые, работать не дают… там увидим.

— А ты правда на БАМе был?

— Во, и ты не веришь! — усмехнулся Шурик. — А где уж милиции поверить! Почти трое суток держали. Спасибо прокурору, что не нашел оснований…

Люська конфузливо отвернулась. Видимо, она не забыла о том, что сообщила участковому.

— Сколько же тебе лет?

— Много уже, почти тридцать. В семьдесят седьмом школу окончил и сразу безо всякой путевка — на БАМ. Парень был уже тогда ничего, здоровый. Бригада, правда, рвачей попалась, деньги горазды выбивать, а дела немного. Я повыступал — побили. Даже больно. Бригадир говорит: «Ну что, по уму будешь жить или по совести?» Я морду утираю и говорю: «По совести». А он: «Люблю упрямых! Только вот что, друг: напишу я тебе справку, дам грамоту — и езжай отсюда. Иди в институт, учись. Потом про трудовой героизм книжки писать будешь. А нам, понимаешь, бабки нужны. Хорошие! Останешься — твое дело. Только у нас работа опасная. Бревно может и комлем зашибить…» Сперва думал: упрусь, а потом подумал еще и плюнул. Взял все эти бумажки и грамоту, поехал. Хотел в Москву, я ведь оттуда, с Пресни. У меня мать там сейчас. Стыдно было. Мне ведь мои же ребята со школы так и предсказывали, как вышло… Не доехал домой, сошел в Ярославле. На ЯМЗе оказался, дизели собирал. Там и в военкомате стоял на учете. В весенний призыв меня вызывают, и говорят: «Есть разнарядка на рязанское училище ВДВ». Пошел и не жалею. Так меня подрихтовали — во! Пока учился — пошел Афган. Ну, само собой, добровольно просился. После выпуска — туда. Не сразу, но туда. Там все нормально было, не покусали. В восемьдесят четвертом вернулся капитаном — в Шауляй отправили. Батальоном командовал. Думал в академию — должность подполковничья, расти можно. В Шяуляе с девушкой познакомился, местной. Хорошая, добрая такая, Дануте звали. Вроде и родители у нее ничего показались. Даже не ругались, если я на ночь оставался. Предложил расписаться — тоже не против! «Только, — говорят, — надо в костеле обвенчаться…» Ну, я сперва отказывался: дескать, поймите правильно, я же офицер, партийный! Они ни в какую. Данутка плачет. «Неужели ради меня на такой пустяк не пойдешь, а еще говоришь, что любишь!» Я и решил: хрен с ним! Думаю, чего там, сейчас вроде так особо не смотрят. Как-никак, уже перестройка началась. Может, и действительно ничего бы не было. Только один чудила, мы в общаге вместе жили, на «мальчишнике» начал выступать. Ну я и вмазал. Одни за меня, другие — за него… Понеслась! Разняли, а потом на губу. Начкар попался — сука. Я ему говорю: «У меня же свадьба завтра!» Все равно держал. Ребята бегали, суетились, а начальства такого не нашли, чтоб меня отпустить могло. Все отдыхали, суббота была. После ПХД черта лысого разберешься где кто. Только в понедельник выпустили с этой треклятой

гарнизонки. Пошел к Дануте, а там — ужас! То ли вешалась, то ли травилась — не знаю. Обошлось, кажется, но меня и видеть больше не захотела… Вот так. А мне еще и по службе влетело. Суд чести был — постановили перевести в другую часть. Перевели. А там невезуха — пацан разбился. Из моей роты. Не проверил укладку — получай. Было четыре звездочки — стало три. Неделя прошла — сам долбанулся. Двойной перелом голени. Вроде срослось, но что-то плохо. К тому же сотрясение… Комиссовали. К матери поехал. Радовалась! «Вот, говорит, побегал, побегал, а все равно вернулся. А деньги, что ты посылал, — все целы. На книжечке лежат!» Тыщ пять, наверное. Права есть, даже на грузовик. Пошел в автохозяйство, панели возил. Потом — на Чернобыль напросился. Самосвал мой там же в землю зарыли — не отмывался. А я ничего, вроде пока тьфу-тьфу… Еще год в Москве работал — скучно стало. Особенно от кооповцев этих, дуканщиков — терпеть не могу! И от шушеры с плакатами… Вон, дядя Гоша их сразу рассек, недаром в Чехословакии был? Тихая контрреволюция — точно. Только она до поры тихая, а дай ей власть да чем стрелять — такое пойдет! Они ж нас на столбах вешать будут! Прошлой зимой в Армению слетал. Ну, тут вообще жить не захотелось… Мародерничают, русских ругают, кричат: «Вы нас отсюда в Сибирь вывезете, а сами здесь жить будете!» Чудаки, ей-Богу! Бардак! Толпа стоит и смотрит, как солдаты по камешку дом растаскивают, в смысле обломки. Народ вроде не дурной, а во все верит. Даже в такую чушь, будто мы под Армению бомбу подложили, чтобы они от Карабаха отступились… Месяца я там не выдержал, вернулся. Рассчитался на автобазе — и на х… Остен. А потом нашел адресок дружка, Толика… Решил после путины к нему… Приехал вот… Он в морге. С горя хлебнул у них, потом дядю Гошу встретил…

— Гоша тоже еще не старый был, — сказал Серега. — Одноклассник мой.

— Да… — вздохнул Шурик. — А я думал — ему за пятьдесят. Папашей звал… Но он, правда, мне как папаша… Своего отца у меня не было, сбежал, не расписавшись. Как начал говорить, что он во все, что сейчас ругают, верит, — так мне лучше стало. А то ведь говорят уже — Афган профукали, за видюшниками японскими ездили… Или того хуже, как один Гаврила, убийцами обзывают… Ну дал я ему немного, так ведь не докажешь! Или про Чернобыль — дескать, вот, ни хрена там не сделали, зараза все равно летает, закрыть все к ядреной маме! А ведь станцию-то, если по уму рассудить, — сами взорвали! Завели в разнос, а остановить не сумели. Вот как бы и вообще…

Шурик поглядел так, что Серега аж екнул селезенкой: настолько отразился в глазах страх.

— Я, знаешь, — выдавил Шурик, — неспроста из Армении удрал. Я там иной раз увижу что-то и не пойму: в Союзе я или в Афгане? Оттуда-то мы ушли, а он — за нами. Горы, камни, зеленка, БМП на дорогах… Будто мы его в чемоданы или РД положили и с собой привезли…

Серега догадался, что РД — это «ранец десантный», или «рюкзак десантника», но, конечно, не это запало ему в голову.

— Может, я чего-то не понимаю? — спросил Шурик. — От всего голова кругом… Иногда даже хочется, чтоб, уж не тянули, начали… Там уж можно будет по-другому говорить! А так… Нет хуже: ждать и догонять.

Помолчали.

— А Гошу сегодня увезли в область, — сказала Люська, шмыгнув носом, — в мединститут. Санитар с морга сегодня за пивом стоял…

— Эх, Гоша-Гоша! — тряхнул головой Шурик. — Я вот когда узнал, что они хотят на меня его повесить, чуть не сбрендил. Не знаю, что и удержало, а то бы я Зыкову этому… Тогда бы уж наверняка посадили.

Люська тихонько удалилась, как бы случайно.

— Ведь действительно, помню, что я его пару раз головой об забор тюкнул. Сам сказал, сознался, а потом думаю: выходит, я его убил? Ух, страшно стало… И так уж всего на совести, а тут еще… Хорошо, милиция ремень отобрала, а то б удавится. Особенно вот этой, прошлой ночью. Секунды не поспал, думал: судить будут — сам себе расстрел попрошу. А днем выводят к Зыкову, он мне вручает все — деньги, документы — и говорит: «Приносим извинения, прокурором ваше дело рассмотрено, оснований для ареста нет, факта уголовного преступления, предусмотренного статьей 102 и еще какой-то, не усмотрено». Рассмотрено, предусмотрено, усмотрено… А я уж себя в убийцы записал, суки! Вроде бы, оказывается, вскрытие показало, что кровоизлияние произошло не от удара об забор, а обо что-то каменное… В общем, черт их разберет, отпустили, и ладно… Только вот теперь по смерть маяться буду — не я ли его все-таки?!

Серега только вздохнул. Хорошо, конечно, что Шурик совестливый… Только Гошу не вернешь. Неизвестно, почему прокурор решил не брать дело. То ли потому, что вина Шурика Нефедова недоказуема, то ли оттого, что вообще не хотел заводить дело… Конечно, за два дня два трупа — весело ли? Один — тут все ясно, Гальку можно сажать. А второе, скользкое, неудобное — спишем на несчастный случай.

— Одиннадцать тридцать, — сказал Шурик по-военному, и Сереге, пожалуй, первый раз стало жалко прощаться. Куда дальше покатит этот парень? Куда его потянет?