Просвещенные
Шрифт:
Неделю спустя, заваривая чай, она закрыла всю эту тему. И я поплыл по течению.
Бебо отлично это помнит.
Шел 1955 год, Долорес готовилась к первому саммиту. Он вошел в ее комнату. Я думала, ты уже готов, сказала она. А я и готов, ответил он, мне осталось только выгладить баронг. Значит, не готов! — рявкнула она. Закончив с макияжем, она вышла из дому к машине. Элмер включил все вентиляторы в ожидающей хозяйку «импале». Усевшись в машину, она спросила: Где мой муж? Не знаю, мадам, ответил Элмер. Долорес перегнулась к рулю, нажала на сигнал и держала, пока Бебо не выбежал из дому. Он молча сел подле нее. По дороге к мемориалу Бебо спросил: А на ужин мы пойдем? Я — пойду, ответила Долорес. Лесли прислала телеграмму из Мадрида? — спросил он. На это она ничего не сказала. Надеюсь, она благополучно добралась, произнес Бебо.
Когда они приехали, солнце уже было низко, резко вспыхивая на латуни духового оркестра возле сцены. По обе стороны задрапированного памятника стояли флагштоки. Все уже сидели по своим местам. Я же говорила, произнесла Долорес, я так и знала. Бебо промолчал. Они прошли плечом к плечу по длинной дорожке
Они поспешили занять свои места в первом ряду. Секретарь Долорес, Тадио, был уже здесь. Добрый вечер, госпожа депутат, добрый вечер, сэр, зашептал он, вот ваши программки. Долорес усадила Тадио между собой и Бебо. Секретарь, казалось, предпочел бы провалиться сквозь землю.
Из громкоговорителей донеслось: Прошу всех встать для исполнения государственных гимнов. Все встали. Присутствующие филиппинцы приложили руки к груди. Оркестр заиграл «Лупанг Хиниранг», и двое солдат начали поднимать филиппинский флаг. Когда гимн закончился, повисла странная тишина. Все смотрели на стяг, полощущийся на середине флагштока. Бебо взглянул на Долорес. Она наблюдала за длинной вереницей муравьев, бегущих по плитам у ее ног.
Долорес вспоминала, как они с братом Манито делали «музыку ветра» из отстрелянных гильз, собранных возле их дома на улице Хорхе Бокобо. Как, чтобы укрепить мускулы, так нужные в драке, они каждый день поднимали огромные мешки, набитые новыми банкнотами, деньги Микки-Мауса (чашка риса стоила такой мешок). Иногда они даже заглядывали в словарь, чтобы подготовится к уроку, и визгливыми голосами повторяли странные слова, сужая глаза.
Так мы берегли свою невинность, думала она. Взглянув наверх, она увидела, что японский флаг уже почти на середине флагштока, а оркестр играл последние аккорды «Кими Га Йо».
Бебо взглянул на жену и увидел, что она плачет.
В Барселоне Сальвадор поселился в студии в Готическом квартале. Годы, проведенные в университете, ознаменовались знакомством с Жижи Миттеран и Максом Оскурио — каждый сыграл в его жизни роль, важную по-своему. В «Автоплагиаторе» он вспоминает свои впечатления от первой встречи с ними на пикнике.
Об Оскурио: «Рядом с мозаичной ящерицей Антонио Гауди [138] , широко расставившей лапы на входе в парк, я увидел двух Берти, Роберто Паскуаля и Эдильберто Дарио, которых не встречал с Манилы. Паскуаль с воодушевлением рассказывал о стриптизе, который ему довелось наблюдать в Париже, — на сцене девица из Монреаля имитировала секс с черным лебедем. Было здорово снова посмеяться с ними от души. Они представили меня своему спутнику постарше, который, несмотря на растрепанные волосы и впалые щеки, вызывал интерес своим испепеляющим взглядом. В его глазах была какая-то распутинская тьма. Облокотившись на перила, он поглаживал синюю морду ящерицы, как будто она его питомец. Когда я поздоровался со всей компанией, он просветлел и моментально протянул мне руку. Его длинные ногти были выкрашены в ярко-зеленый цвет. Когда я хотел пожать ему руку, он крепко схватил мою кисть, поднес к губам и запечатлел на костяшках пальцев жаркий поцелуй. Меня это настолько ошеломило, что я даже не воспротивился. „Макс Оскурио, о прекрасный юноша, — произнес он. — Возможно ли, что такой принц еще не присоединился к нашему кругу?“ Я испытал прилив отвращения».
138
* Антонио Гауди(1852–1926) — выдающийся каталонский архитектор-модернист, работавший главным образом в Барселоне.
О Миттеран: «Фанфары! Сегодня трубят фанфары, возвещая мою радость. Она была одна, курила сигарету поодаль от шумного пикника. Ее волосы цвета меди на грани потускнения. Фанфары! По-испански она говорила с французским акцентом, она иначе раскатывала „р“, волочила его по земле, как позволено только французам. Удивительно, как недостатки делают некоторых людей еще прекраснее. Она сидела, будто в дамском седле, на длинной скамейке в форме средиземноморского дракона, чей мозаичный декор так сочетался с ее ярко-красными серьгами, как будто, создавая его, Гауди предвидел именно этот момент. Как я сразу не догадался, что такие длинные, словно палочки слоновой кости, тонкие пальцы, теребящие сигарету со следами красной помады, могут принадлежать только скрипачке? Сердце мое забилось так часто, что казалось, легкие сейчас разорвет. Я спросил, нравится ли ей парк. Она ответила, что выжившие работы Гауди — это „укор Франко“. Меня поразило это высказывание, как бывает с твердым и недалеким, но по-своему милым убеждением. Но ее грудь! Она монументально возвышалась в блузке с глубоким вырезом, а фигура была стройной до неприличия. Ее белые шорты едва прикрывали загорелые бедра, а щиколотки были такие тонкие, что мне хотелось обхватить их пальцами; поразительно, как они способны ее удержать! Она рассказала мне, что углубление в блестящей изразцами скамье, изнанкой волны скатывающейся со стены, было сделано при помощи голого зада рабочего, которого Гауди заставил сесть на влажную глину. Я, конечно же, не поверил. Она притянула меня, чтоб я сел рядом, и мы стали ерзать по изгибу скамейки. От нее пахло апельсинами и пастисом. Затем, встав и оглядевшись по сторонам, она стянула брюки и погрузила свой молочно-белый зад в углубление. „Вот видите?!“ — объявила она, приняв мое ошеломление за отказ от прежних сомнений. Я вежливо отвел взгляд и уставился ей прямо в глаза, которые улыбались и искрились восхитительным ребячеством. Она еще даже не назвалась, а я уже молчаливо отдал ей свое сердце. Тем убийственнее было состоявшееся тем же вечером знакомство с Раулем, ее испанским женихом и ни много ни мало эстремадурским
Когда они вернулись с дневной прогулки по косе, примыкающей к острову Л., атмосфера была натянутая. Как это рандеву отличалось от тех беспечных прогулок, которые они предпринимали в прошлом году! Как же хорош был тысяча девятьсот пятьдесят восьмой год, думает он, и для Ch^ateau l'Arros'ee [139] , и для нашей любви!
139
* Ch^ateau l’Arros'ee— бордоское вино.
Пипо смотрит, как она чистит зубы. Ему всегда нравилось наблюдать за ней, когда она не видит. Как сейчас. Его глаза, словно кинокамера, навсегда запечатлевают архитектуру ее лодыжек, то, как она поднимается на цыпочках, чтобы, изогнувшись, будто стебель лилии, сплюнуть в раковину; ее подобные натянутым лукам изгибы; поступь ее каблуков ложится на плитку мягко, как поцелуи. Сэди распускает свои длинные светлые волосы и собирает их в кичку. Она обматывается полотенцем, идет обратно в спальню и смотрит на него, сидящего в кожаном кресле, притворяющегося, будто читает трехдневной давности выпуск «Канар аншене» [140] . Неужели, удивляется Пипо, они действительно так долго не выходили из номера?
140
*« Канар аншене» —популярнейший сатирический еженедельник во Франции, издается с 1915 г. Название «Le canard enchain'e» в буквальном переводе означает «Утка в цепях».
— Я же столько раз тебе говорила… — произносит Сэди; он будет скучать по ее британскому акценту с придыхательными «с» и «т», из-за которого она кажется такой импульсивной. — Я ведь из тех, кто, смотря на грозовое небо, думает: «Дождь закончится, и очень скоро». Я почти не сомневаюсь, что когда-нибудь окажусь во всех местах, которые мне полюбились, что мир тесен и когда-нибудь мы неизбежно встретимся. Я знаю: то, что есть между нами, не исчезнет к моменту нашей следующей встречи, хотя толком и не знаю, что это. Ты хоть понимаешь, о чем я?
Она отпускает полотенце, которое спадает к ее щиколоткам. Она ложится на кровать, поворачивается на бок и со значением глядит на Пипо. Он смотрит на глубокий изгиб ее талии, похожий на осеннюю долину между покрытыми снегом горами. Он ловит ее взгляд и вынуждает ее отвести глаза. Ему не хочется говорить то, что сейчас скажет.
— Ты говоришь так, будто я должен быть всем этим безмерно доволен. — Он делает паузу для большего эффекта. Затем смягчает голос, ему так хочется, хотя он и знает, что делать этого не следует. — Проблема вот в чем: что такое любовь, понимаешь, только когда видишь, как это бывает у других, и тогда осознаешь: то, что у тебя, — это не любовь. Видишь влюбленных — на улице, в кафе, да хоть на фотографиях — и думаешь: вот как это должно выглядеть. Наши отношения на это совершенно не похожи. А когда что-то забрезжит, ты снова уезжаешь. И возвращаешься к своему испанскому аристократу. — Пипо выплевывает последнее слово. — И тогда я опять ничего не понимаю. Вот и все. — Это, конечно, не все. Но он придерживает язык.
Он встает и смотрит на нее, лежащую между большими квадратными подушками, которые так любят европейцы, но он так и не смог понять, за что. Сэди садится, подтягивает ноги к груди и кладет подбородок на колени, как птичка-оригами в сложенном состоянии. Она смотрит ему в глаза и не отводит взгляда. Потом вдруг начинает рассматривать свои руки со всех сторон, как будто это что-то новенькое. Как будто это не конец.
Пипо колеблется. Он понимает, что в его памяти этот миг продлится навечно. Даже теперь он обожает ее как женщину, которой нравится, когда на нее смотрят, даже фотографируют, которая без лишней драмы, без суетной мишуры спокойно и честно демонстрирует себя. Он всегда любил эту ее честность, даже если та означала ее отказ выбрать между ним и эстремадурским графом. Миг нерешительности проходит, Пипо бесшумно поворачивается и так же бесшумно прикрывает за собой дверь.
Он знает, что это еще не конец.
КОНЕЦ
За ужином доктор Эффи и миссис Ракель Гонсалес приветствуют гостя. Вместе с их сыном Тоффи, на несколько лет моложе Сэди, мы сидим в их бескрайней столовой-гостиной. Ракель замечает, что я восхищенно разглядываю тонко расписанную ширму у стены.
— Это позднее Эдо [141] , — поясняет она. — Галерейщик говорил, что здесь изображен популярный на Хоккайдо миф.
141
* Эдо— период японской истории (1603–1868), время правления клана Токугава.
Она то и дело поворачивает вращающийся поднос таким образом, чтобы я испробовал первым каждое блюдо, пока все семейство наблюдает за тем, как неуклюже я управляюсь с прибором.
Меня мучит дежавю, но, глядя на лица присутствующих, я понимаю, что вижу их впервые. Эффи, седеющий медведь, только с работы, с ручкой «Монблан» в кармане офисного баронга; от него пахнет сигаретами и «Пако Рабаном». Ракель, хорошо сохранившаяся благодаря регулярным занятиям в тренажерном зале «Поло-клуба», одета в стильные льняные слаксы а-ля Анна Тейлор и сшитую на заказ хлопковую блузу. Брат Сэди, Тоффи (на самом деле он «Эффи-младший», то есть «ТОже Эффи» или даже «вТОрой Эффи», — Сэди объясняла, но я тут же запутался), тощая глиста, вечно теребит нижнюю губу. Руку он мне не пожал, и, кажется, ему не терпится смыться из-за стола.