Просвещенные
Шрифт:
Я:
— А может, его беспокоило что-то, помимо творческого кризиса?
Рита:
— Знаете, с кем вам нужно переговорить? С Марселем Авельянедой. Если кто что-то и знает, то это он.
Фурио (ухмыляясь):
— Да, удачи тебе. Ты сначала попробуй его разговорить, а потом остановить его разглагольствования о том, каким никчемным писакой был Криспи.
Я:
— А вам нравится что-то из его произведений? Например, его шедевр — «Из-за те…»
Фурио:
— «Дахил Са’Йо»? Не хватает подлинности. Он не смог ухватить суть филиппинского характера.
Рита:
—
Фурио:
— Когда он честно старался добиться признания, мне он был симпатичнее.
Я:
— А «Европейский квартет»?
Фурио:
— Элитизм чистой воды.
Я:
— Трилогия «Капутоль» была довольно…
Рита:
— Ну что вы! Слишком манилоцентрично.
Я:
— А «Красная земля»? В конце концов, это книга про крестьян-марксистов…
Фурио:
— Слишком провинциально.
Рита:
— И спорно.
Я:
— «Просвещенный»?
Рита:
— Фу! Постколониальный мачизм.
Я:
— Полагаю, «Автоплагиатор» вам тоже не понравился.
Фурио:
— Это как раз было в тему.
Рита:
— И то только потому, что хуже некуда. Позлорадствовать мы все любим.
Фурио:
— Нет, сестренка. Криспин действовал от души и без оглядки. Но если уж собрался высказать всю правду сильным мира сего, важно, чтоб они не заскучали. Пусть лучше смеются.
Рита:
— Проблема «Автоплагиатора» в том, что это книга в большей степени о филиппинцах, чем для филиппинцев.
Фурио:
— Из тех книжек, что так любят американцы и так ненавидим мы. Мы должны писать для своих сограждан.
Рита:
— Согражданок.
Я:
— Почему ж тогда за границей ее никто не хотел издавать?
Фурио:
— А почему филиппинцев вообще так мало печатают? Вот потому же.
Я:
— Была ли у Криспина тайна, что-то, о чем он сожалел или…
Рита:
— Я же говорю — спросите Марселя. Когда еще в семидесятых распались «Пятеро смелых», Криспин сильно изменился. Из-за этого он и уехал в Штаты.
Фурио (глядя на выступающего поэта):
— Я-то всегда считал его скрытым педерастом. Они с Авельянедой были любовниками. Потому так и разосрались.
Рита:
— Довольно гомофобии! У нас всегда так, когда есть чему завидовать.
Фурио:
— Да брось! Даже свою кончину он срежиссировал в типично пидорской эстетике. Раскинув руки. Только креста и не хватало.
Рита:
— Или пентаграммы.
Фурио (хихикая):
— Вот это была бы тема.
Рита:
— Избитая тема. В каждом бестселлере есть пентаграмма.
Фурио:
— Чуешь зловещую закономерность? А ты свою душу заложила б?
Рита:
— За что?
— За деньги, — говорит Фурио, — чтоб на виллу в Италии хватило. Виллу Гора Видала видала? [125]
— Ах ты, старая продажная рожа! — Рита похлопывает Фурио по плечу.
— Было б что продавать! — улыбается Фурио.
И они смотрят друг на друга, довольные собой.
—
— He-а, у меня праздник в Форбс-парке. Устроился литературным негром — пишу историю семейства Лупас. Там подают канапе и «Блю-лейбл» [126] .
125
*Американский писатель Гор Видал (1925–2012) приобрел виллу La Rondinaia («Ласточкино гнездо») в горах над Равелло в 1972 г., а в 2006-м продал ее сети отелей «Амальфи»; сумма сделки, по слухам, составила 17 млн долл.
126
* «Блю-лейбл» (Blue Label, «Синяя этикетка») — самый дорогой из регулярных сортов купажированного шотландского виски «Джонни Уокер».
Я допиваю шампанское и поднимаю пустой бокал. Фурио и Рита вскидывают брови и отработанным движением поворачиваются ко мне спиной — оба решили найти себе нового собеседника. На сцену выходит четвертая поэтесса — долговязая пацанка. Я поспешно ретируюсь.
Захожу в книжный этажом ниже посмотреть книги Криспина или о Криспине. В проходах между полками никого. Пахнет клеем и средством от комаров. Книги толково разнесены по категориям, хотя толпа, налетевшая перед презентацией, и переставила все как попало. Некоторые тома стоят корешками внутрь, с других сорвана полиэтиленовая оболочка. Безвкусно одетая продавщица сидит за прилавком и, строча эсэмэски, недовольно поглядывает на меня, как будто это я ее здесь держу. Сверху бормотанием доносятся стихи. Потом голос поэтессы тонет в аплодисментах, сливающихся со звуками дождя. Какой-то мужчина выкрикивает: «Добро пожаловать на презентацию моей книги! Благодарю за мужество, с которым вы встречаете конец света!» Смех и возгласы одобрения.
Единственный экземпляр «Просвещенного», разделяя два ряда книг, стоит ко мне корешком. Когда я протягиваю руку, книжка буквально отпрыгивает. Ряды книг заваливаются.
— Эй! — возмущаюсь я.
«Просвещенный» тем не менее исчезает. Слышно движение. Я выглядываю сквозь щель. Оттуда с неменьшим любопытством на меня глядит симпатичный глаз, полуприкрытый темным локоном. Глаз мигает. Рука заправляет локон за ушко (я замечаю бриллиантовый гвоздик). Позвякивает золотой браслет с брелоками (стремя, подкова, седло, сапожок). Глаз косится. Смешок.
— Бля! — произносит она, как ребенок, только что выучивший это слово. — Пардон!
Иду до конца прохода и выглядываю из-за угла. Передо мной стоит девчонка — пальчики оближешь и, улыбаясь, протягивает мне книгу.
— Ты первый дотронулся, — говорит она.
Крошка, лет двадцать с небольшим, наматывает на палец локон длинных волос. На ней длинные шорты цвета хаки и футболка с принтом, изображающим фрак.
— Нет-нет, — говорю, — ничего страшного. Это не лучший его роман. Пожалуй, даже вторичный.