Протей, или Византийский кризис(Роман)
Шрифт:
Целый век Великая Мама была как
бы центром тяжести всего Макондо,
точно так же, как два столетия
до нее — ее братья, ее родители
и родители ее родителей.
Лишь безумцы, шедшие куда глаза глядят, входили в городок с севера, лишь те, кому было дозволено войти, добирались с востока, лишь совсем случайные странники, не знавшие ничего о здешних местах, могли войти с запада, и почти никто не мог войти с юга, хотя там как раз располагались городские ворота.
Корантейн, небольшой город на реке Корантейн в графстве Корантейн, на границе Суринама и Сальварсана, столица штата Сипаливини, находившегося в двух государствах, город Великой Мамы Элианы Эрмосы де ла Седа, не нуждался ни в желтокожих,
Лиана любила виться по сухим стволам и веткам, предпочитая парагвайский падуб, листья которого сами по себе давали великий напиток мате, в итоге чего жители Корантейна, для которых дороги были и чилипуха, и настойка желтого олеандра, и кокаин, имели возможность почти за бесценок пить этот горьковатый напиток, взращенный на помете диких птиц, веками гнездившихся в просторах покрытой колючками сальварсанской степи, пить, не мучась ямайской рвотной болезнью при работе на плантациях махорки, она же «матачо», — без которой чилипуху не сваришь. Между тем городу приходилось не только собирать, но и варить на месте знаменитый шаманский напиток, иначе три четверти доходов сожрали бы перекупщики сырья из Парамарибо. Элиане Эрмосе, Великой Маме Корантейна, они даже седьмой водой на киселе не приходились и поэтому не имели права присутствовать в ее мыслях.
Готовая чилипуха шла почти исключительно на экспорт, но на относительно богатом морском побережье Суринама креолы питьем изредка баловались. Изредка потому, что для решившихся вверить чилипонге жизнь и судьбу выпадало немалое испытание: предстояло питаться одним лишь сырым мясом животных и птиц, исключая малые порции вареного риса, и пойти на полный отказ от секса, любого, с противоположным ли полом, со своим, с каким угодно. К основному питью к тому же, как тоник к джину, требовалось второе — настой камалонги, недорогой, бесполезный сам по себе, — но всегда лучше все купить с одного прилавка, и суринамская провинция собою как раз такой прилавок являла.
Ибо чилипонга, не давая права на секс, его собою стократно заменяла, да к тому же сопровождала перелетами в далекие галактики, где кальмарообразные донхуаны вперемешку с дональбертами, с белоснежками и с белоснегами, кому что выпадет, затевали такие оргии, что мама дорогая, дайте еще дозу. И если давали, человек постигал, каков секс у полярных мхов и древесных грибов, узнавал, от чего вымерли стегозавры и стеллеровы коровы и отчего стенокардия у галапагосских чупакабр, сколько дней продержится у власти президент Суринама подполковник Баутерсе, — отведавший чилипухи человек ненадолго преображался в гиеновидную собаку, медузу, электрический камин, социализм в отдельно взятой стране, теорию Большого Взрыва и свежий кимчхи.
Чилипонга была не столько наркотиком, сколько галлюциногеном. Отрубиться при ее приеме и в обалдении видеть розовые волны было невозможно. Точно так же не лечила она от депрессии и не бодрила; не зря активное вещество в ней сто лет назад кто-то иронично назвал «телепатин». Точней всего можно было бы назвать ее учителем, да многие фанаты так и звали ее. Она учила постижению тайн параллельных вселенных, языку дельфинов, мыслям ягуара, поэтапному избавлению от
Элиана Эрмоса де ла Седа, Великая Мама Корантейна, была не просто полновластной владычицей плантаций чилипонги, она была сутью лианы, и жители городка и окрестностей не зря полагали, что душа Великой Мамы и душа священного напитка — одно и то же. Она не была дочерью сельвы Суринама или Сальварсана, она появилась на свет в дальней и холодной северной стране, где по-женски долог рассвет и по-мужски протяжен закат, где зимой топором рубят воду, а летом собирают ее в кулак из летучих паров над тазами с кипящим вареньем, — но вот уже почти тридцать лет не выходила она из ворот гасиенды, принимая гостей под опахалами в патио. Ей шел девяносто третий год, и она, не рожденная здесь, все же была одновременно матерью и дочерью, тюремщицей и сестрой милосердия здешней земли.
В саду Великой Мамы зрели ягоды зизифуса, драгоценного средства от хронического запора, поспевали плоды кокосовой сливы, бесценной при диабете, дозревала колумбийская наранхилья, знаменитая тем, что пьющий ее сок никогда не умрет от похмелья, набирали молочную спелость сметанные яблоки, дающие отпор желанию перемены мест, рос белый виноград, ягоды которого превращались в изюм раньше, чем цветы на нем превращались в плоды, наконец, еще тут были фиги Сезанна, способные дозреть лишь в карманах бедняков, хотя последнее, как утверждала Мария Лусия, было лишь гнусным наветом на город Корантейн, которому чилипуха заменяла все фиги мира.
Вечерами с балкона Великая Мама смотрела на пруд, что был застелен листьями голубого лотоса, дорогого удовольствия фараонов и других наркоманов Древнего Египта, на лепестках которого верный Хосе Паласиос настаивал для нее ликер, ибо пряный напиток становился ей нужен в тот миг, когда небо экватора без всяких сумерек обрушивало на мир темноту, но две унции питья с кусочком льда возвращали ей трезвость мышления.
По мере того, как в настойке таял лед, она припоминала, что если афедронный коллайдер нагреть, то движение электронов в нем ускорится, нарушится равновесие между скоростью и величиной орбит, возникнет избыточный потенциал, который приведет к выбросу энергии, и к одновременному переходу электрона на более близкую к ядру орбиту, материя станет энергией, зелье вскипит и великой радостью будет следить за нагреванием зрелых плодов, отдающих сок, стекающий струйкой в перегонную емкость, быстро преобразуясь в величайшую энергию человеческого общества — в деньги, в суринамские гульдены, в сальварсанские кортадо, в доллары, крюгерранды и червонцы, доказывая справедливость законов квантовой физики, принятых и одобренных государственной думой третьего созыва, — обычно примерно здесь нить рассуждений начинала рваться, и полог тропической ночи опускал над Великой Мамой покрывало вест-индского сна, и она отходила в него, держа в левой руке горсть ядовитых ягод ярко-алого бересклета и светло-зеленый ребристый лимон.
В тот июль потоки сезона дождей с ветром, который здесь называли сибибуси, все никак не хотели уняться, да так и было почти всегда, здесь ливни, приходившие из колумбийского селения Тутунендо, длились иной раз и по триста дней в году, хотя Мария-Лусия, что единственная годилась Великой Маме в матери, помнила, как в первый год прошлого века в этот день замерзли лужи и она единственный раз видела лед, покуда через шестьдесят лет в доме у двоюродного племянника Аурелиано ей не бросили два кусочка в стакан кашасы, потому что та для нее была крепковата, а воду лить в тростниковую водку племянник запретил, потому как невеста его сына была из симарронов, потомков беглых рабов, три столетия живших на юге, почти не контактируя с городским населением, но президент Сальварсана, великий Хорхе Романьос, прокладывая транспортный путь для своей самородной ртути в Парамарибо, провел дорогу близ их земель, и им волей-неволей пришлось уступить его безбашенным мерсибокуртам, головорезам хуже гаитянских, и с тех пор на богатых праздниках в Корантейне всегда клали лед в кашасу и в суринамский давет, смесь рома, кокосового молока и лимонного сорго, потому как морозильник в тридцать пять справлялся с работой неплохо, а выше столбик термометра поднимался в тени все-таки очень редко.