Протей, или Византийский кризис(Роман)
Шрифт:
На ночь угомонились туканы с огромными клювами, убрались задом наперед в дупла и задремали, то же сделали и ближайшие их родичи, суринамские арасари, скальные петушки устроились на низких ветках близ воды, лазурные котинги до утра пригасили свою лазурь, лишь вечно недовольные жизнью аропонги раскричались в кустах мерзкими металлическими голосами, будто недовольные фанаты футбольного клуба в бразильском Ресифи из-за проигрыша своей команды горячим армянским парням, загустели облака москитов, начались метания вампирских теней, напомнив обитателям гасиенды, что небогоугодно в такое время бодрствовать, что пора помолиться и отойти ко сну. Разжужжались москиты, пятидюймовые бразильские тараканы, бараты, вышли на охоту. Корантейн дожевал последний катх, допил последний мате, докурил последнюю трубку, отправился на боковую и погрузился тропические сны, которыми так любят лакомиться лесные
В Корантейне, как и во всей северной части континента, не было разницы между зимним временем, как не было и особой разницы в погоде: всегда жара, а разница — это то засуха, то дождь. В том июле дожди закончились, и, накануне августовской засухи, солнце, взойдя над французской Гвианой, двинулось к Армении в Колумбии, по пути озарив и просыпающийся городок Великой Мамы, где, исполняя полученные накануне инструкции, верный Хосе Паласиос призвал всех своих многочисленных внучатых племянников, и эти серьезные мужчины от двадцати до сорока с чем-то лет возрастом отправились с одинаковыми поручениями к десяткам крестников Элианы Эрмосы, ибо никто не сомневался в крепости семейных уз Корантейна, и если надо помочь родственнику, то это категорически означает, что родственнику надо помочь и надо выкладывать все, что десятилетиями хранилось под спудом на самый черный день.
В это время, приветственно качая крылами, наперерез солнцу промчавшись с севера на юг через весь Суринам, ярко-красная шестиместная Сессна-210 из города Розо на острове Доминика, неся на борту кое-какие мелкие подарки Великой Маме и ее племяннику, опустилась на бетонную дорогу между собором Петра и Павла и гасиендой Элианы Эрмосы. Расстояние беспосадочного полета было почти предельным, но пилот знал свое дело. На борту, кроме пилота, был всего один пассажир, темнокожий немолодой креол, знаменитый челночный дипломат-ресторатор Доместико Долметчер. Он махнул пилоту, взял с собой чемоданчик и направился к воротам поместья.
Великая Мама завтракала, ее трапезу разделял, разумеется, Марсель Бертран Унион. Хозяйка дома всем блюдам на завтрак, если день, разумеется, не был днем поста, предпочитала традиционное амазонское пато но тукули — острый соус из кассавы с кусочками гребенчатой утки; уважая местные традиции, Великая Мама уже много лет не баловалась ветчиной, свинину в тропиках не любят, причем не по религиозной причине, а из-за лишней жирности. Прежде чем перейти к бесконечным чашечкам кофе, она выпивала стакан гуараны, напитка, перед которым любая пепси-кола — что луна перед солнцем. Унион, постоянно пивший чилипуху, удовольствовался большим и притом сырым стейком из мяса жакаре, то бишь крокодила.
За этой более чем скромной трапезой застал их Долметчер. Отвесив полупоклон хозяйке усадьбы и вежливо кивнув Униону, присел на краешек треногого стула, потянул носом, с интересом осмотрел обширное блюдо, с которого она брала кусочки утки и которых там для нее было явно слишком много. Великая Мама с подозрением глянула на него:
— Что-то приготовлено не так?
— Нет, у вас отличный повар, я всегда это отмечал. Но что касается приправ, то можно бы их разнообразить, ввести нотку розового перца, да и нанкинской перилы… Если не возражаете…
Великая Мама не возражала, уж кто-кто, а этот всегда знал — что кому надо. Долметчер достал крошечный золотой флакон, поддел вилкой кусочек утки рассмотрел ее и капнул на него янтарный шарик жидкости. В воздухе повис резкий запах кардамона.
— Это старинный бирманский состав «ухэ-тхо», что в буквальном переводе означает «желчь водяного», эликсиру этому не менее восьми столетий, я сам о нем лишь недавно узнал из одной сокровенной книги… Желаете попробовать?
Запах навевал мысль о не лучшей косметике. Великая Мама воздержалась.
Гость разложил перед хозяйкой коробочки: подарки от Родригеса и собственные, а также скромные сувениры от Тимона. Родригес, как обычно, делился старинным китайским фарфором, который коллекционировал, и добавил к нему коробку с двумя фунтами королевского шафрана, ценимого и в Средние века и в наши дни на вес золота. От себя Долметчер презентовал тоже милую безделушку: набор стеклянных фигурок размером с оловянного солдатика, отлитых с полным портретным сходством, соответствующим персонажам членов советского политбюро от эпохи кукурузного премьера и до самого перехода к высшей фазе коммунистического общества, к империи. Тимон же, мальчик занятой, передал рядовые три бутылки армянского коньяка, самого дорогого, какой сумел найти. Элиана Эрмоса давно ничего такого не пила, но знала, что крестники, которых сейчас набежит полный двор, от рюмки
Принимая подарки, Великая Мама задела одну из фигурок, стеклянный Суслов вдребезги разлетелся на мозаичном полу.
— Дрянь человек был, не жалко, — беззаботно прокомментировала она и отказалось от замены. Долметчер вспомнил, что как раз с ним покойный супруг Великой Мамы был на ножах, и согласился с ней.
Ближе к полудню, задолго до сиесты во двор имения стали сходиться крестники Великой Мамы, никто не рисковал навлечь на себя ее гнев, даже если мог уделить совсем немного, тысячу или две суринамских гульденов, каких-нибудь восемьсот бразильских реалов или несчастные тридцать золотых империалов, но ведь не сумма важна, а любовь, рубль или тысяча империалов, неизвестно, чье сердце теплей. Мария Лусия, которая была старше Великой Мамы чуть не на двадцать лет, передала со своими правнуками, — а чьими же крестниками им быть, ясно же, передала лично от себя пятьдесят золотых эквадорских кондоров, стоивших куда дороже номинала из-за коллекционной редкости, сколько именно — Великая Мама не знала, но помнила, что у Тимона есть консультант. Великую Маму особенно растрогал этот дар, она помнила, что эквадорец был первым мужем Марии Лусии и умер много ранее, чем в сороковом году, когда в Парамарибо затопили немцы свой военный корабль «Госпар». Значит, она хранила эти деньги самое малое семьдесят лет и не позволила прикоснуться к ним ни одному из пяти последующих мужей, ныне ровным рядом спавших на городском сементерио рядом с ее собственным грядущим местом вечного упокоения. Крестники шли и с трепетом вручали ей десятилетиями сберегаемые венесуэльские эскудо, колумбийские гранадины, песо Новой Гранады и вовсе ненаходимые ныне старинные голландские гульдены времен осады Пернамбуко. Кто не имел таких сокровищ — приносил золото более позднее, современное, а уж в совсем безвыходных случаях Великая Мама снисходила до ассигнаций, чеков и перечислений на банковский счет.
Первыми появились, разумеется, те, кто ближе жил, — трое братьев — Луис Аарон, Диего и Валерио Робледо, из которых первый страдал изолофобией — боязнью остаться в одиночестве, а второй страдал херофобией — страхом веселья, а третий страдал тетрофобией — китайской болезнью числа четыре, и как жаль их, погодков и первых ее крестников в городе, ныне уже отягощенных на каждого примерно десятком внуков, людей весьма состоятельных, владельцев городской фильтровальной системы, без которой Корантейн давно вымер бы от желтой лихорадки, — они преподнесли общий кошель, упавший с таким звоном, что на содержимое его Элиана Эрмоса смотреть не захотела, лишь протянула каждому сапфир для поцелуя; следом вместе с женой, тремя прелестными детишками, а также всеми признаками еще одного будущего крестника Великой Мамы появился Христофор Мальярино с неожиданным подношением — тремя огромными колумбийскими изумрудами без огранки, однако чистого ярко-травяного цвета, — а ведь с тех пор, как изумруд и рубин стали на мировых рынках дороже алмаза, ладно, не будем продолжать, такой дар бесценен; вслед за ним чопорно пришествовал один из немногих аристократов Корантейна, Уртадо Эскудорохо Сантандер, не без оснований подозреваемый в ростовщичестве, но важно ли это, когда на нужды дорогого племянника он выделил почти сто пятьдесят тысяч долларов Северо-Американских Соединенных Штатов, двадцать тысяч червонцев, а ведь Великая Мама точно знала, что это весь его доход с начала лета, это что-нибудь да значит, вот такова сила родственной любви, прочее не имеет значения. Наконец, любимый крестник ее, с бразильским именем Рафаэл Рубенс Кардозо, не женившийся ни разу, как сам он пояснял, улыбаясь в пышные усы, «по причине крайней многодетности», скромно возложил на журнальный столик у ног Великой Мамы кошелек с двумя тысячами серебряных кортадо старой чеканки, — кто осудил бы его, многодетному отцу нет времени менять серебро на золото, цена та же, а ведь родственные чувства важнее, да и лучше серебро сегодня, чем золото неизвестно когда.
Приблизиться даже вполовину к стоимости синего бриллианта, понятно, доброхотные даяния не могли, но Великая Мама знала, что сегодняшним днем сбор средств не закончится, это лишь часть, которую отвезет в Москву ресторатор.
Долметчер и несколько крестников, удостоенных такой чести, слегка перекусили перед сиестой, по крайней жаре кусок никому в горло не лез, и они по общему согласию ограничились простейшим шураско с морской солью и гарниром из поджаренных фруктов, да и того без рюмки кашасы никто проглотить бы не смог. Унион ограничился обычным сырым куском мяса жакаре, сама же Великая Мама вновь изволила откушать что-то утиное, что именно — никто не понял, но Долметчер одобрительно кивнул, и больше на эту тему не говорили.