Протей, или Византийский кризис(Роман)
Шрифт:
Если вспомнить неудобства жизни любого наемника, то надо констатировать, что молодой человек успевал очень многое. На языках стран, где он бывал, Йоханнес говорил весьма бегло. Умел ли он на них писать?.. Кому какое дело. Португальский, испанский, немецкий, хауса — как предполагал невольный полиглот, трудны только первые пять языков. Дальше любое изучение идет само по себе.
Кому служить? Йоханнес не заморачивался. Англичан он ненавидел за слова Черчилля о том, что «надо убить родителей, чтобы заслужить уважение сыновей», — этим методом некогда англосаксы и выиграли войну с его народом. Однако почему не пойти с ними на временное сотрудничество, если цели совпадают? Кроме того, среди англичан полно шотландцев и ирландцев,
Йоханнес не служил государствам, не служил отдельным людям, — он мог пойти лишь на союз с конкретной группой, объединенной интересами. Или необходимостью защитить честь и могущество тех, кто рискует не только утратить их, но и вовсе исчезнуть — таковы были, к примеру, курды-христиане в Турции в середине девяностых, которых он вывел из войны, как Моисей из Египта, — и так же бросил. Йоханнес любил чувствовать себя рычагом, с помощью которого то ли Господь, то ли Архимед переворачивает мир. Точку опоры для Бога-Архимеда Йоханнес умел найти и сам.
Его и наемником-то назвать можно было лишь с большой натяжкой. Скорее то, чем он жил, было шахматной задачей, игрой на турнире с маленьким призовым фондом: выиграть почетно, проиграть не разорительно. В принципе он хотел бы играть с противником сильнее себя, потому как свергать черных президентов, чем уперто занимался старый знакомый Манты зануда Боб Денар, ему к наступлению миллениума надоело, и он переместился в Европу. Небелым нанимателям он отказывал, не начиная разговора. Курдская война кончилась. Израиль не считал его за человека, впрочем, он Израиль тоже за государство не держал. Тигирджан звал его в Икарию, Манта поразмышлял и пришел к выводу, что сочувствует больше царю, человеку довольно белому и точно христианину. Но царь его не приглашал, а потом выиграл две войны сам. Манта скучал.
И когда в седьмом году к нему в Шотландию приехал с дружеским визитом собственной персоной Константин Ласкарис, он наконец-то понял, что лекарство от скуки нашлось. Предложение стать полковником в войсках Ласкариса он принял не торгуясь и меньше всего думая про кокаин, которого и не нюхал никогда. Впрочем, какое там полковником? Была бы тут настоящая армия — быть бы ему генералом. Но вот уж на что ему было плевать — так на чины. Он был Манта, Йоханнес ван дер Мерве.
И вот он стал одним из четырех полковников византийской армии, двоих из которых знал раньше — желтую вьетнамскую обезьяну генерала Фаня и ирландского выскочку О’Флаерти. Третий, трехсотфунтовый китаец с Тайваня Ляо, вызывал некоторое уважение — уж хотя бы тем, что его подчиненные, весившие каждый как два вьетнамца, при нем вели себя как шелковые, будучи стальными. Самому Манте достался маленький полк колумбийцев, присвоивший себе имя какого-то своего полковника Аурелиано, поди выясни, кто это. Пять сотен вполне боеспособных ребят. Жаль, что все — грязные латиносы, а так — ничего.
Служба в освобожденном от вертолетов ангаре шла по восточному обряду, служил сам патриарх, и двое епископов помогали ему, видимо, так полагалось. Себя Манта считал христианином, хотя и не помнил, был ли он когда-нибудь в церкви. Надо думать, в детстве был, но за полвека человек много чего забывает. Христиане ли прочие полковники? Ирландец, видимо, таковым был. Что там на самом деле — неизвестно. Все истово крестились по-католически, слева направо, как и младшие офицеры-латиносы, которые стояли в ангаре маленькой группой в шесть человек. Всего в ангаре было народу человек пятьдесят, из условно гражданских — только кандидат в императоры и два его сонных чада и еще человек семь-восемь, присутствие которых на службе Ласкарис считал необходимым. Манта опознал главу контрразведки, министра финансов, еще одно лицо показалось знакомым. Прочие же были неизвестно кто.
Литургия совершалась на фоне ряда внедорожников, отнюдь не новых «хаммеров» — каждый всего-то на шесть мест, включая водительское,
В потоке певучей речи он распознал испанскую фразу «los bendiga, Se~nor, soldados del emperador», «благослови, Господи, бойцов императора» и догадался, что идет чин благословения бойцов на их родных языках. Что-то мелькало еще, но смысл повторяемой фразы не менялся. Манта понял это по английскому варианту с неописуемым произношением какого-то восточного типа. Разобрать «Bless, Lord, the Emperor’s soldiers» он успел, потом служба вновь перешла в эмпиреи глоссолалии. Ну ладно, благословение всяко не повредит, если нынче «C-Day», «час Ч», как тут говорят. Уж на котором языке Манта запоминал этот термин — он и не старался вспомнить.
«Интересно, как они разберутся со всеми своими склоками, эти православные?» — подумал Йоханнес, понимая, что в любой религии у пастырей главное занятие — драка между собой, а потом все прочее. Из детства помнил проклятия родителей, посылавшиеся папе Римскому, и не сомневался теперь, что любовь у всех священнослужителей примерно одинаковая. Однако христиане в любом случае были все-таки лучше прочих, даже если они — грязные латиносы… но что поделать.
Манту изрядно развлекало, что наутро, как поставили их в известность, у мусульман всего мира намечается один из главных праздников года. Поскольку этой ошкуренной снизу публики в России жило до фига и больше, а именно они, по словам Ласкариса, некогда погубили его великую империю, он рад был им этот праздник испортить, как и все прочие, если будет возможность. Подсознательно он уважал китайцев прежде всего за то, что среди них мало мусульман: нечего дурью маяться. У Ласкариса в войсках, наверное, мулла-другой найдется, — но лишь бы с ними за одним столом не сидеть.
Время шло к трем часам ночи, а служба — к концу. Ветер утих, прошлая ночь и прошлый день выдались теплыми и безветренными, солнце наутро взошло ровное, без лучей, подобно луне в ночь полнолуния, и шайтанам в этот день не было позволено выйти вместе с ним, а значит — это как раз и была Ляйлятуль аль-Кадр, Ночь Предопределения, когда правоверные испросили прощения у Аллаха, затем миновал последний день священного Рамадана, и лучшие из них выстояли молитву на Идуль-Фитр, чтобы позже плотно покушать, после чего наступила нынешняя ночь, Ляйлятуль аль-Джаиза, Ночь Вознаграждения, длящаяся до намаза фаджр, более ценного, чем жизнь, и утренний восход звезды Тарик призван был знаменовать чью-нибудь победу у стен Кремля.
В победе абсолютно был уверен лишь один человек — Константин Ласкарис. У него был полный примус, извините, рукав, козырей в этой игре, и предполагать возможность поражения он не имел права. Затем ли он истратил четверть века, десятки миллиардов золотом, многие сотни тонн кокаина? Он, первый из мировых кокалерос, о кокаине сегодня не думал. Это мысли вчерашние и завтрашние, а сегодня — сегодня была война.
Из внешних событий, помимо восхода в небеса звезды Тарик, в Москве — и прежде всего в заведении мадам Делуази — ожидалось начало визита наследного принца Икарии Сулеймана Герая, будущего, надо полагать, Селима, а пока что знаменитейшего плейбоя исламского, да и не только, мира, которому давно простили и вакуумные бомбы, и планомерное истребление политических конкурентов, и подхалимаж перед империей.