Против часовой стрелки
Шрифт:
— Отчего же? — Ира пожала плечами. — Отчего мне вас бояться?
Они закивали, выдыхая махорочный дым в сторону.
— И то. Небось не обидим, — произнес один, с усами, похожими на отцовские.
Ирочка завязала шнурок и подняла глаза:
— Я только большевиков боюсь.
Солдаты переглянулись.
— Большевиков? — переспросил усатый. — А где вы, барышня, большевиков видали?
Пришлось признаться, что — нигде, да и никто их не видал, но люди ужасы всякие рассказывают, вот и страшно. Поднялась, легонько отряхнула пальто. Исцеленный шнурок был крепко затянут. Улыбнулась:
— До свидания!
— Бывайте,
Шутил?!
Они — большевики, которых надо бояться?..
Сколько лет прошло, а перед глазами, как сегодня, выгоревшие шинели, мохнатые зимние шапки и длинные винтовки за спиной. Мы и есть большевики.
Нет, не боялась. Должно быть, поэтому не испугалась впоследствии и Колиного признания: я — коммунист.
А солдат не шутил: в 19-м году большевики заняли Город, и хоть он прожил под советской властью меньше года, все же это была советская власть номер один.
Продолжение Гражданской войны.
«Меткие красные стрелки» воюют и с немцами, не желающими уступать Город, и с белогвардейцами, и кто только с кем не воюет, пока вдруг не выясняется, что установилась совсем другая власть, не подчиняющаяся России, а «красные стрелки», наводящие ужас на горожан, оказываются за границей — в России, одного с ними цвета.
Но бояться перемен было некогда. Ира, вместе с двенадцатилетним Мотей, устроилась работать на сахарную фабричку, совсем игрушечную по размерам: один подвал. На плите постоянно кипели котлы с густым сиропом. Расплавленную прозрачную жижу выливали на большой мраморный стол, где было расстелено чистое полотно, и давали остыть. Иногда в сахар добавляли краску, и он застывал то розовым, то оранжевым ледяным катком; после этого нужно было аккуратно разлиновать поверхность и разломать на куски одинаковой формы. Последняя часть — самая ответственная: хозяин всегда был мрачен, пересчитывая неровные обломки. В конце дня Мотя развозил на тележке по лавкам готовый товар.
День начинался в 8 утра и заканчивался, когда уже было темно; платили им по 10 копеек.
— Как мало! — сочувствовала внучка. — И вы целый год так работали?..
И не умела бабушка объяснить, что — да, мало, но и много тоже: ведь на десять копеек можно было купить хлеба на всю семью да фунт сметаны.
Мотя тоже не забыл, когда подошла его очередь пыхтеть над таким же бланком: «Помнишь, сестра, цветной сахар?» Как не помнить! И линейку, с которой приходилось соскребать липкий слой, и кубики сахара, и как брат тайком от хозяина совал в рот острые сладкие крошки… «Вписать?» — Мотя грыз, как школьник, конец ручки.
Поиски прошлого.
Иногда оно оказывалось совсем рядом, ведь сегодняшний день вырос из поблекшего вчерашнего, и нужен какой-то толчок, короткий пробег часовой стрелки, чтобы искомое прошлое ожило: мелодией, полузабытым словом, старой вещью — всегда с ошеломляющей внезапностью.
…Когда Лелька приходила, то сразу бежала в свой любимый угол, где стоял — или стояла?.. Лучше объяснить.
В каждом доме существует какой-то предмет, порой нелепый, значимость которого не понятна чужим. У такого уродца есть свое имя и биография, своя история и надежда — смешно сказать! — на будущее. В бабушкиной
Так и получилось.
В один прекрасный день неугомонная Таечка приволокла с подругой откуда-то граммофон и с пыхтеньем водрузила сверху.
Граммофон, к ужасу Матрены, был похож на помесь гигантского экзотического цветка со Змеем Горынычем. Из бока гибрида торчала изогнутая ручка, которую Таечка тут же стала азартно крутить, и старухино: «На кой?..» было заглушено треском и шипеньем, а потом запела пластинка:
Что стоишь, качаясь, то-о-онкая рябина…Тайка пела вместе с пластинкой, страстно и фальшиво, горестно раскачиваясь:
Кабы мне, рябине, к ду-у-бу перебраться, Я б тогда не стала гну-у-уться и качаться.Четырехлетняя Лелька смотрела на маму и тоже скорбно раскачивалась под безнадежные слова. Пластинка утомилась и опять перешла на шипение. «Граммофон!» — горделиво сказала Тайка, словно сама выдумала диковинный аппарат. Девочка некоторое время боролась с трудным словом, потом объявила: «Магафон!»
Имя прочно приросло к новому приобретению, хотя сам граммофон прижиться не успел: в один из набегов Тайка унесла его, вместе с черными колесами хриплых пластинок, и Матрена перекрестилась с облегчением. Дело рук Максимыча хоть и лишилось ящика с трубой-ракушкой, но сохранило имя «магафон». Смолкли жалобные песни, никто больше не качался и не шипел. Как сложилась судьба тонкой рябины, и вправду ли ей было суждено век одной качаться, неизвестно, а к Тайке судьба оказалась не столь сурова: она благополучно вышла замуж, вместе с граммофоном. Магафоном завладел Максимыч, так как в ящике удобно было держать лекарства, прописываемые докторами от язвы, а что в глубине удобно становилась четвертинка, о том знать не надо было ни докторам, ни тем более Матрене.
У вещей, как у людей, своя судьба. Когда умер отец, Ирина извлекла из шкафчика один аптечный пузырек с остатками мутной жидкости и один совсем не аптечный, но пустой, и отцовскую любимую граненую рюмку: келишек. Кроме этого, в шкафчике лежали две тоненькие книжки: «Федорино горе» и «Сказка о рыбаке и рыбке».
Последняя находка и определила нового владельца: магафон был отдан в распоряжение Лельки. «На кой ребенку целый магафон?!» — нахмурилась Матрена и долго шелестела бумагой, открывая и закрывая дверцу.
Время мчится быстро и не предупреждает о своей скорости. Умерла строгая бабушка Матрена, и целый магафон остался-таки ребенку. Лелька со вкусом разместила там все нехитрое школьное хозяйство, не поинтересовавшись нижним рядом, где под картоном были плотно уложены газеты. Что интересного?..
Как-то внучка появилась в разгар уборки.
— А я с улицы видела, как ты окно моешь! — закричала она с порога. — Давай, я помогать буду!
— Помогай: принеси газеты из кухни.