Против часовой стрелки
Шрифт:
— Немцы? — Ира вцепилась в край прилавка.
— Наши, — с горечью отвечала та, — немцев не много было. То наши, с команды ихней; у них и форма другая, чем у немцев, была. А кто падал, тех сапогами под ребра прямо… Люди смотрели: кто из окон, кто выбежавши — своих искали. Я вашего мужа узнала — сколько раз видела вас-то; и он меня узнал. «Вы что-то про мою семью знаете? — кричит. — Что с ними? Передайте, — кричит, — жене моей передайте…» Передам, кричу; что передать-то? А он ничего и не сказал, улыбнулся только… Их по мостовой гонят, а мы рядом бежим, по тротуару. У парка им свернуть приказали; люди говорили, на станцию погнали. Так
Ты мне улыбку передала, думала Ира и видела улыбающееся Колино лицо.
— Спасибо вам, — только и сумела выговорить.
Купила три картофелины и немножко кислой капусты.
Рассеянно смотрела на пальцы торговки, красные от ветра, которыми та запихивала в банку хрусткие волокна — на стекле изнутри расплылось кровавое пятно от раздавленной клюквы — достала деньги.
— И торговать некому, и покупать некому, — пожаловалась женщина.
— А Дебора? — напомнила Ира. — Дебора, у которой дочка в Палестину уехала?
— Кто знает, — неопределенно отозвалась та, — кто знает, что там, в этой Палестине. Чуть не все старшие туда уехали, парни-то Деборины, только один младший остался да они с Яшкой-Пулей. А когда началось, Яшка ихнего мальца, младшенького того, у себя на складе спрятал и дровами заложил. Их с Деборой в гетто загнали, ну, как других; так он думал, може, хоть малец спасется.
Ира не спрашивала и не торопила, просто ждала. Женщина застегнула плотнее воротник и, глядя на стопку морковки, закончила неохотно:
— Которые были в гетто, всех истребили. Никого не осталось.
— А мальчик?!
— Кто знает, — опять повторила та, — склад Яшкин подожгли. Може, выскочить успел, а то еще… Там река ведь рядом. Люди говорили: парнишка стенку выломал, что к воде выходит. Он шустрый был, хоть и маленький.
И продолжала:
— В той Палестине у Деборы с Яшкой сколько внуков-то уже, небось. И знать не знают, ни дети, ни внуки!.. — Помолчав, добавила: — Я чего понять не могу: откуда… такие? Те, что людей сапогами, или за мальцом Яшкиным?..
Если б я знала, думала Ирина уходя, если бы понять.
Кто-то тронул за плечо.
— На супец вот, возьмите ребятам на супец, — торговка воткнула ей в руки луковицу с морковкой, кивнула и пошла не оглядываясь.
Одно солнце и один воздух, чтоб дышать, и люди под солнцем такие же разные, как побеги, выглянувшие из земли: из одного рождается цветок, из другого колючки.
И на форштадте то же самое, где все — соседи.
Кто-то поджег сарай. А нашелся ли другой? И если нашелся, то зачем — протянуть руку задыхающемуся от дыма мальчугану или подсказать — то ли немцам, то ли своим, — куда он побежал? Неведомо; только с тех пор, когда вспоминала Басю, видела худенького рыжеватого мальчика, похожего лицом на сестру, выпрыгивающего из горящего сарая прямо в реку. Видела так четко, словно была свидетельницей этого.
Одна соседка передала ей от Коли улыбку, другая позаботилась, чтобы он больше никогда не улыбался.
Поразительно, от каких мелочей зависит жизнь и смерть человека: живи они на другой улице, в другом доме… может, нашлась бы спасительница — нашлись ведь для брата! — А может, наоборот: обнаружилась бы другая гражданка. Цыганке их судьба была видна как на ладони — с нее и прочла.
Только Пава так и не знала своего
Даже теперь, оставшись одна, она не могла себе в этом признаться. Строго говоря, она осталась жить не одна: в доме места достаточно, поэтому Нинка с семьей как жила здесь, так и не собиралась ничего менять. Конечно, хотелось бы отдельно, но ситуация с квартирами в 60-х годах едва ли была проще, чем в послевоенное время: квартир не было, и все тут. А уж когда отец ушел, нечего было и думать об отдельной квартире: мало ли что. Да, Митюшка почти взрослый, да только парень есть парень, а мать уже сдавала.
Вдруг — именно вдруг, без всякой видимой причины — начали опухать ноги. Стало трудно сгибаться, а еще труднее выпрямляться, что осложнило и вскоре сделало невозможной работу в саду. Сначала ноги, затем руки и лицо. Всегда узкоглазое, татарское, теперь оно заплывало изнутри неведомо откуда взявшейся водой и приобретало невозмутимую безмятежность Будды, что никак не вязалось с Павиным настроением. Перепуганная дочка сделала то, что давно пора было сделать: бросилась к Тоне, и Федор Федорович привел в действие медицинские связи, как тому ни противилась виновница суеты. Правда, к тому времени Пава утомилась от обшарпанных стен районной поликлиники, долгих очередей, а главное, была уязвлена репликой докторши: «Любят старики болеть», обращенной не к ней, конечно, а к медсестре; но Пава услышала и забыть не могла.
Старики?.. Это она — старуха?!
В ожидании «консультации по блату» топала, тяжело переваливаясь, по дому. Митя учится, Нинка с зятем на работе, внуки в школе. Она проводит пухлой, как батон, рукой по гладкому подоконнику, низкому и широкому. Дети любили на нем сидеть, а выпрыгивали прямо в сад. Кое-где поскрипывают половицы, но чинить некому, как некого пиявить за этот скрип. На стенке висит их свадебная фотография. Мишка — копия отца, а второго сына в школе прозвали Мамаем, так он похож на нее. Убрать; что и сделала незамедлительно, насколько больные ноги позволяют. Фотографию убрать легко; а остальное? Черные, помойные слова рикошетом отскакивают от стен, — в стенах нет чувства вины, которым был до краев полон воздвигнувший эти стены. Слова отскакивают и множатся: Пава ругает не только мужа, но и «эту курву» Дашу, хоть имени не называет.
Муж давно перестал быть мужем и ушел, но… он остался. Не важно, что вещей его нет: он остался в самом доме — в стенах, подоконниках и дверных ручках, любовно выточенных им из дерева и отполированных его руками; остался в скрипящих — будь они прокляты! — половицах; остался, словно дом не хотел отпустить его.
Феденькин доктор внимательно осмотрел отеки, но ничего внятного не сказал. Федор Федорович продолжал хлопотать, и Паву положили в больницу, где были другие доктора. Каждому было сообщено, какой кобель у нее муж и как она его выгнала. Не скажешь ведь, что сам ушел. Ее опухшее тело врачи называли по-разному: одни водянкой, другие обидными словами «слоновья болезнь», от которой нет еще лекарств, и она осталась жить в родном и привычном доме, где не было больше ни одной Мотиной вещи и все, решительно все напоминало о нем.
Мотя знал о болезни, знала и Даша, и лицо у нее стало еще более виноватым, словно это она причина диковинного недуга.
Нет, Пава не была одинока: дочка, младший сын, внуки, да старшие бывали наездами; но жизнь изменилась — и она не могла не признаться в этом — не из-за болезни, а из-за… Моти. Ему было хорошо, и это отравляло жизнь намного сильнее, чем опухшие, колонноподобные ноги. Смириться с тем, что ему хорошо, она не могла и не хотела, поэтому Ира и Тоня перестали у нее бывать.