Против часовой стрелки
Шрифт:
Как и Лева с Милочкой, уставшие от гарнизонного жилья, от тесноты у матери, а тут — отдельная квартира, целых две комнаты на троих и даже прихожая, где могут уместиться два человека в единицу времени. Невестка с Ириной озабоченно покупают все необходимое, и так получается, что почти все — китайское, веселое и яркое, так что, даже если необходимости насущной нет, купить очень хочется: большие термосы с небывалыми цветами, махровые полотенца, соперничающие экзотичностью цветов с термосами, яркие покрывала, одеяла из верблюжьей шерсти… Одеяла продавались бело-рыжей и зелено-белой расцветки. Они выбрали рыжие — «под цвет верблюдов», как пошутил сын. Кипучая дружба с Китаем выплеснулась в магазинные витрины. Появилось в продаже дамское белье из очень мягкого трикотажа, но фасона столь монашеского, что интересовались
Трудно было избавиться от впечатления, что жизнь у китайцев веселая и счастливая, если каждое утро они суют свои миниатюрные китайские ножки в атласные тапки, вытираются дивными расписными полотенцами, пьют чай из цветастых термосов и спешат на работу, обмахиваясь красочными веерами. Сын объяснил: «Это торговый обмен. Мы оказываем Китаю экономическую помощь, там полный развал». И показал фотографии в «Огоньке». Ирина была разочарована: мужчины и женщины все в одинаковых синих застиранных спецовках, и отличить их можно только по прическам. Стало понятно, отчего дамские трусы такие унылые. Правда, все китайцы радостно улыбались, несмотря на сиротскую одежду.
Она никому не рассказывала о поездке. Сыну забот хватало, а больше никого это не касалось. Будь с Тайкой нормальные отношения, все равно бы ей не рассказала: Тайка не только не заинтересовалась бы, а, что всего вернее, еще и посмеялась бы над ней.
Так бывало очень часто. Ирина не решалась сказать: всегда, хотя привыкла, что они с дочкой живут и видят жизнь по-разному. Конфликт отцов и детей? — В этом она не разбиралась и книжку Тургенева не любила. У них в семье ни братья, ни они с Тоней с родителями не конфликтовали; разве что Андрюша, единожды, перед немилой женитьбой. Ни у Моти, ни у Тони она тоже не видела якобы неизбежных противоречий и взаимонепонимания. Просто дети — они и есть дети: хотят быть взрослее, иначе причесываются, по-другому говорят… Так было всегда.
С Тайкой было не так. У нее вызывало протест все, что бы мать ни делала, что бы ни говорила; не просто «старшее поколение», а именно она, «матушка».
Матушка олицетворяла мещанство.
Как подарочный набор «Красная Москва» содержал, помимо знаменитых духов, одноименные мыло и пудру, с пунцовой кисточкой на крышке, так мещанство опиралось на крепкий ствол домашнего фикуса, ибо советская власть яростно и глумливо ополчилась на этот цветок, объявив его символом мещанства. Туда же, в мещанство, отправили граммофон, канарейку в клетке, глиняную копилку и коврики с лебедями, отчего «подарочный набор» стал весьма громоздким.
Ирина любила комнатные цветы, в том числе и преданные анафеме фикусы, но ни канарейки, ни лебединого коврика не держала. Граммофон же когда-то внедрила сама Тайка, но вовремя вспомнила о мещанстве, после чего символ исчез. Однако состав подарочных наборов варьируется, взять хотя бы одеколон «Красная Москва» в затейливом флаконе, сделанном в виде кремлевской башни из шершавого, совсем наждачного на ощупь, матового стекла; этот одеколон иногда то дополнял, то вытеснял мыло с пудрой… Освободившись от граммофона, дочь объявила мещанством самовар, после самовара — тюлевые занавески.
Твои дед и бабка — ростовские мещане, объясняла Ирина, и я мещанка. «Оно и видно, — дочка обводила взглядом знакомую комнату, — черт-те что и сбоку бантик».
Таечка охотно записала в мещанство кружевной воротничок на дочкином школьном платье, фотографии в рамках, вазу с нарисованным на ней то ли журавлем, то ли аистом… Тканая накидка на старом кресле оказалась там же, где вся мебель, печные изразцы и лепнина на потолке — в мещанстве. Туда же, в мещанство, как нельзя лучше умещались иконы
Как-то раз в гостях у крестных она тоже неосторожно напала на мещанство. Никакой надобности в этом не было: просто Тоня замешкалась с чаем, Феденька листал журнал, а гостья стояла у буфета и бездумно вертела в руках крохотную статуэтку: какой-то дядька тащит рыбину на спине. Поставив фитюльку обратно в буфет, вздохнула: «Я думала, только у моей матушки такое мещанство».
— Это не мещанство, детка, — Федор Федорович закрыл журнал, — это слоновая кость.
— Прямо уж, — недоверчиво буркнула та, но сразу нашлась, — а разве слоновая кость не может быть мещанством?
— Сомневаюсь, — рассеянно улыбнулся крестный.
— Ну, у вас мещанства не много, — Таечка уже сочла тему исчерпанной, как вдруг мысли Федора Федоровича приняли совсем неожиданное направление.
— Не так уж мало, — горделиво признался он, — но я дорого бы дал, чтобы называться настоящим мещанином!
И вслед за этим скандальным заявлением не продекламировал, а медленно и торжественно произнес:
Не офицер я, не асессор, Я по кресту не дворянин, Не академик, не профессор; Я просто русский мещанин.Таечка подняла брови, но ни о чем не спросила. Феденька устроился поудобнее, подложил под голову маленькую вышитую подушку — самое настоящее мещанство — и ответил, словно поднятые брови задали вопрос: «Это Пушкин».
Дочь выражала протест мещанству, то есть Ириной жизни, громко и охотно, только свой протест редактировала применительно к аудитории, будь то подруги, родственники или детская комната милиции. Что бы ни говорилось, как-то всегда получалось, что матушка ничего не понимает ни в жизни, ни в политике, ни в воспитании, зато беспощадно подавляет любые ростки личности, поэтому странно даже, что она, Таечка, сумела уберечь свою недюжинную натуру и чего-то в жизни добиться. Новый собеседник непременно уважительно спрашивал: «А где вы работаете?», и Тайка снисходительно отвечала: «В Министерстве тяжелого машиностроения». Тот почтительно кивал, еще бы: хрупкая, нежная Таечка, тащившая на своих узких плечах тяжелое машиностроение республики — это впечатляло. Свои знали, что работала она там машинисткой, ее ценили за грамотность, скорость печатания и знание двух языков, но с тем же успехом могла работать в Министерстве легкого машиностроения, на пуговичной фабрике, в цирке или в домоуправлении — в качестве той же машинистки, ибо школу, несмотря на уговоры родных и мольбы Ирины, так и не закончила. Не потому, что плохо училась, а — скучно было.
«Мне скучно, мама!..» — восклицала она в те давние времена, но поговорить о старине, по примеру пушкинской героини, желания не выражала: это тоже было скучно, а потом и вовсе превратилось в мещанство. Тайка много читала — и либо скучала, либо высмеивала прочитанное: «Наши не умеют писать». Попутно выяснялось, что и ничего не умеют, и вообще отрицалось все, связанное с советской властью, словно прожила не десять лет при независимой республике, а по крайней мере полжизни.
Интересный вопрос — отношение к власти. Ирина как раз очень хорошо помнила мирное время, что для многих переводилось как «спокойное время», тогда как советская власть означала постоянные «недо»: недоедание, недосыпание, недоодетость… Иными словами, хроническую недостаточность насущного, которая не кончилась и сейчас; какой уж тут покой. При этом она любила советскую власть. За эту власть Коля боролся в своей ячейке! Сам, правда, почти и не застал ее, разве что смутный предвоенный год. Он был уверен, что путь к благоденствию человечества открыт, хотя недоумение — или неуверенность? — время от времени омрачало его душу, как, например, во время национализации мастерской Максимыча. Не за то ведь он боролся, чтобы у отца отняли дело его жизни, нет; он боролся за советскую власть и умер тоже, в конечном итоге, за нее. Только, по Колиным словам, власть эта должна была быть не то что другой, но и не совсем такой, при которой им выпало жить.