Против часовой стрелки

Катишонок Елена

Пришли и к Симочке, и не в самый подходящий момент. Хозяин как раз уговорил поллитровку с любительской колбасой, в углу ссорятся дети, на кухне Валька супится, еще не отошедшая от взбучки за костел.

Переписчики с пониманием переглянулись: дескать, милые бранятся — только тешатся, и приступили к делу. Спросили документы «всех совершеннолетних». Симочка с готовностью вынул паспорт.

Валька тоже подошла к столу, но только развела руками, поскольку отродясь не имела гордого советского паспорта: Симочка этого не допускал, а метрику, ее единственный документ, отобрал и спрятал.

Теперь неохотно

извлек откуда-то бумагу на странном языке.

Регистраторы аж взвились. Настоящая иностранка, из Польши, живет без паспорта, зато руки-ноги в синяках и на скуле ссадина! При этом трое детей и пьяный муж.

Разобраться в ситуации не было никакой возможности. Пришедшие посовещались вполголоса, потом старший регистратор, по виду Симочкин ровесник, закрутил колпачок авторучки и сунул в карман пиджака: «Это не наше, товарищи, дело». У хозяина отлегло от сердца, а тот продолжал: «Пусть милиция разбирается», и Симочка вскочил как ошпаренный.

Понятно, что его собственная хроника событий звучала несколько иначе, но сестра отредактировала рассказ в сторону истины и была уверена, что не обошлось без бряцания медалями и пьяных слез, что всегда служило прелюдией к ключевой фразе: «Я в танке горел!».

— Я тоже воевал, — сдержанно ответил регистратор, — но не с женой.

— А она и не жена мне! — сдуру завопил Симочка, а что последовало за этим, Тоня даже вообразить себе не могла, но определенно случилось что-то безобразное, поскольку брат ночевал в милиции, и ночевать там, а также дневать, ему предстояло пятнадцать суток.

Отделался весьма дешево, если учесть оскорбление действием членов регистрационной комиссии и нецензурную брань по адресу явившейся милиции, как было зафиксировано в протоколе.

Многое сестры узнали от Вальки, которая прибежала к Тоне в самом жалком виде.

Втроем — сестры и Мотя (Валька не в счет) — пытались разобраться в «этом бедламе», — а как еще такое назвать?!

Попробуй разберись: милиция не бакалея, милейшая Аллочка не поможет. Тоня приготовилась хлопотать: брат в милиции, брата надо вызволять…

— Дай спокой, — в негромком голосе сестры вдруг послышались интонации покойного отца, — пусть проспится. Никто ему не виноват; вон кому помогать надо, — и кивнула на Вальку, — она больная совсем.

Мотя предложил переночевать у них с Дашей, но Ирина рассудила, что сейчас только и время пожить спокойно дома.

Уложив малышей (старший пропадал с мальчишками во дворе), Валька села напротив Ирины и вдруг быстро и плавно сползла на пол.

Придя в себя, рассказала, как Матрена, умирая, взяла с Симочки клятву, что они обвенчаются, и благословила. Как Симочка поклялся на образ: «Завтра же, мамаша, завтра же». Но мать схоронили, а когда Валька напомнила Симочке о клятве, тот сложил кукиш и ткнул ей прямо в лицо. Потом вытащила из-за пазухи бережно сложенную бумагу и протянула Ире: «То моя метрика. Сховай». И добавила умоляюще: «Сховай, сестра!».

Та без расспросов положила бумагу в торбу и знать не знала в тот момент, как это помогло изменить судьбу Вальки, которая за считаные недели из Вальки превратилась в Ванду Добжаньску, коей и была все свои двадцать с небольшим лет, пока Симочка не въехал на своем танке в концлагерь, куда она попала во время войны, и не освободил ее.

Молодая

полька была скорее благодарна доблестному танкисту, чем влюблена, но и влюбилась скоро. Только прожив с освободителем какое-то время, осознала, что попала в новый плен, и не было способа из него вырваться! Русского языка она не знала, бывала только в продуктовых лавках да у родных мужа, который и мужем-то не стал, хоть она родила ему двух сыновей и дочку. Убежать? А куда убежишь, от своих-то детей?.. Редким счастьем были письма от матери, но Симочка старался, чтобы счастье это стрясалось как можно реже, и перехватывал заграничные конверты. От посылок из Польши, однако, не отказывался: неизвестная теща слала главным образом детские тряпки невиданной яркости да кое-что для дочери, но и ему перепадали то сигареты, то галстук. Мать сокрушалась в письмах, что не видит внучат, и звала Ванду в гости, но Симочка об этом и слышать не хотел, а для надежности отобрал у нее метрику…

Фронтовик из регистрационной комиссии помнил об иностранном документе, как помнил и о затрещине, которую схлопотал, находясь при исполнении служебных обязанностей, от пьяного Иванова С. Г. Помнил и сообщил куда следует. Что же это, мол, получается, товарищи: гражданка из страны социалистического лагеря находится в совершенно бесправном положении: ни работы, ни прописки, а гражданский муж ее терроризирует и избивает, да вдобавок спекулирует нашим славным прошлым.

— И мне как фронтовику это больно, — закончил свой рассказ, все еще под впечатлением лично полученной оплеухи.

И надо же так сложиться, что почти одновременно забеспокоились в Комитете по делам религий, где был получен сигнал из костела. Польская община ничего не знала о Вальке, но заговорили ни много ни мало как об ущемлении свободы вероисповедания.

А это неправда, товарищи! Отправление культа, как и естественных надобностей, в нашей стране происходит по свободному волеизъявлению. И с Польшей мы дружим, так что если гражданка хочет погостить на родине, никаких препятствий чинить ей не имеют права.

Все произошло так стремительно, что Симочка не успел понять масштаба событий. Пани Ванда Добжаньска, даже не озаботившись попрощаться (а скорее всего, опасаясь этого прощания), отбыла скорым поездом в Варшаву, и не одна, а с двумя детьми. Старшего Добжаньского пришлось оставить с отцом. «Вы ведь в гости едете?» — напомнили в ОВИРе.

Вот что устроила «эта курва». Симочка торжествовал, что первенец остался с ним, и обещал сделать из него человека. Как именно, Тоня не выяснила, поскольку брат вскоре переехал на другую квартиру, где поселился с бойкой осповатой бабой, и жил в полном согласии с нею и самим собой.

Тоня вздохнула с откровенным облегчением. Жизнь была так плотно утрамбована, что выслушивать излияния брата стало тягостно.

Сказывался возраст. Она сделалась очень раздражительной и, чего раньше не было, обидчивой. Сама ощущала, как накапливается усталость, и не было на свете средства стряхнуть ее с себя, как снег с воротника. Казалось бы, освободилось время для себя: вот уже и Таточкины мальчишки ходят в школу, — но хлопот меньше не становилось, они просто стали другими.

Зато прибавилось неприятностей.