Против часовой стрелки
Шрифт:
Невестка уверенно, словно так и надо, заняла девичью комнату, где Федя когда-то принимал больных. Заняла без спросу, без разрешения и безо всякой необходимости, так как никаких больных принимать не собиралась. Просто устроила для себя нечто вроде маленького будуара. Оставить это безнаказанным Тоня не могла: вышла из себя, раскричалась в надежде, что вот-вот придет с работы Юраша и поставит хамку на место. Самое неприятное, что сцена разыгралась в присутствии соседки — той, что теперь занимала бывшую спальню. Соседка ждала, пока закипит чайник, и не отводила от него глаз, как будто
— А когда подохнешь, я у тебя все золотые зубы вырву, — прошла мимо и захлопнула за собой дверь.
Вот так.
Соседка скрылась, вместе с присмиревшим чайником, а Тоня стояла не шевелясь, пришибленная обещанием и раскованным невесткиным «ты», причем неизвестно, чем больше.
Сын только рукой махнул: «Оставь ты ее в покое». Перспектива Тониной смерти в трактовке жены не вызвала у него ни возмущения, ни негодования. «Оставь ее», — повторил, и Тоня заметила, что он неважно выглядит, да и мешки эти под глазами…
Быстро или медленно, Зойкина угроза стала известна почти всем, некоторым дважды.
Не обращай внимания, сказала сестра. Собака лает, ветер носит.
Бедная мамусенька, посочувствовала дочь, и глаза у нее были заплаканы, но по другой причине: Эдик часто приходил домой пьяным, а во хмелю бывал такой… несдержанный; главное, мальчики видят… Тоня засуетилась: арника! Самое лучшее средство от синяков, — и начала рыться в аптечке.
Наиболее бурно отреагировала Тайка. Кошмар! Это подсудное дело, танта, на нее надо в суд подать!.. Что, впрочем, не мешало ей заглянуть в новую светелку потенциальной подсудимой и оживленно с ней поболтать, что особенно задело крестную.
Мотя качал головой: при Феде не посмела бы. Посидел и засобирался домой.
И Тоня с ужасом отшатнулась от открывшейся ей истины: человек одинок в своей боли, обиде и унижении. Никто не поможет, как они с Федей всегда всем помогали. То ли другое время, то ли другие люди, то ли она сама стала другой, но сестра, как ни крути, опять права. Единственная защита — не обращать внимания. Интересно, как у нее самой это получается? Вспомнила инфаркт, разрыв с дочкой… Вспомнила и поежилась: вот цена за то, чтобы «не обращать внимания».
Только сама Ирина знала, каких сил это стоит. Те годы, которые минули с давнего ноябрьского вечера, взорвавшегося инфарктом, хорошо бы перевернуть пачкой неразрезанных страниц, как в скучной книге.
Чем она жила? Ожиданием, когда вбежит Лелька? Воспоминаниями? Поисками справедливости?
Ей удавалось видеться с внучкой: то встречала ее после школы, то ждала воскресенья в надежде, что девочке разрешат «навестить бабушку».
Надо сказать, что Таечка серьезно взялась за дочкино воспитание: никаких поблажек. Не ее вина, как она беспомощно жаловалась крестным, что «матушка совершенно распустила ребенка». На вопрос Федора Федоровича, в чем, собственно, заключается распущенность, Тайка охотно объяснилась. В списке требований, предъявляемых к девятилетней девочке, не хватало разве что одного: познать самоё себя. Впрочем,
Супруги обменялись короткими взглядами, которые означали, что Ира была права: Таечке не дочка понадобилась, а даровая нянька к ребенку. И прислуга за все, мысленно подкорректировала Тоня, слушая крестницу.
Так что если кто-то и искал справедливости, то не Ира, а Тайка. Жаловалась всем родным, что хочет «помириться с матушкой», что все происшедшее — чистое недоразумение, в коем она, Тайка, ничуть не виновата: «На моем месте так поступила бы любая мать». Ни один тезис из тех, которыми она козыряла в детской комнате милиции: «тлетворное влияние», «религиозная пропаганда» или там «церковное мракобесие», — не упоминался вовсе.
Все знали Тайкину безалаберность и свойственную ей пустяковость, но так сильно воздействовало ее красноречие, горькие интонации и бриллианты готовых пролиться слез, что ни у кого не возникло вопроса, зачем она ждала целых девять лет, чтобы предъявить родительские права на дочку.
И брат, тогда еще с Павой, и крестная осторожно наседали на Ирину с бессмысленными аргументами: «Ты старше, ты умней, ты должна понять…», пока Феденька не положил этому конец: с инфарктом не шутят.
Чем Ира жила… Какое-то время заняла — вернее, отняла — болезнь, потом — возня с пенсией, увенчавшаяся триумфальной суммой в 52 рубля (новыми) да работа, только теперь шила не плащи, а мужские сорочки.
Внучка часто приходила в гости не одна, а с братиком. Ему уже исполнилось три года, и он ходил в садик. Бабушка радовалась, что Лельке стало полегче: меньше стирки, да и на руках больше ребенка таскать не надо. В то же время брала досада: хоть бы один день дали девчонке отдохнуть!
Симпатичный смуглый малыш жевал пышки, держался за бабушкину руку пухлой ладошкой, просил «показать кино», но диафильмов у Ирины не было, и он, самозабвенно сопя, рылся в старых Лелькиных игрушках. Славный карапуз, убеждала себя Ирина, милый. Странно, но Ленечка не трогал ее сердца. Совсем не трогал, и даже чувства вины за это не возникало.
Чужой ребенок. Милый, неуклюжий, смешной — и чужой. Не потому, что родился от хамоватого человека, почему-то выбранного дочерью в мужья: в конце концов, это Тайкин ребенок, а Тайка ей дочь. Однако, глядя на Ленечку, она чувствовала какую-то обиду как раз потому, что у этого малыша был полный комплект родителей, его любили и баловали, а чтобы удобнее было это делать, у второго ребенка отняли кусок детства: Лелька призналась, что без братика ее сюда не пускают.
Нет, бабушкиной любви на этого внука не хватало. Да и нуждался ли он в ней?
…Таечка искала встреч с матерью. Она стала приходить в гости к Наде, и та подолгу сочувственно ее выслушивала.
Ирина либо уходила из дому, либо запиралась у себя.
— Матка называется! — укоризненно обращалась Надя к буфету после Тайкиного ухода. — Дочка к ней с открытой душой, и так, и эдак, а ей хоть бы хны. От-т староверы чертовы! — Невестка была православной; вероятно, поэтому и захлопывала дверцу буфета решительно, словно перекрывала староверам путь на кухню. Иногда внезапно поворачивалась к Ирине: — Ну чего ты кобенишься? Это ж дочка твоя, родная кровь! Я, говорит, ради матушки на все готова…