Против черного барона
Шрифт:
За короткое время Михаил научился летать лучше своего учителя, знаменитого Анри Фармана. Он первым из наших соотечественников получил диплом пилота-авиатора и стал летчиком-инструктором; Фарман доверил ему обучение своих учеников. Теперь русский учил летать французов.
Я почти ежедневно выходил к почтовому поезду, чтобы купить свежую газету и поскорее узнать о новых потрясающих успехах любимого Миши Ефимова — так его по свойски звали наши железнодорожники. А во всем мире его имя печаталось и произносилось непременно с прибавлением почетного титула «король воздуха». Ефимов побил мировой рекорд американца Райта по дальности полета с пассажиром.
Можете представить, с каким чувством я прочел заметку о выступлении Михаила Ефимова. Рассказ о своих полетах он закончил словами: «Летать может каждый человек…»
Я загорелся стремлением научиться летать на самолете. Если бы нашелся богач и послал меня учиться в авиационную школу, поехал бы не задумываясь, на любых условиях. Но разве найдешь такого среди мелитопольских толстосумов?
Работая в депо, я изучил устройство многих механизмов. Ремонтировал паровозы. Был и слесарем монтером (теперь говорят — монтажником) в разъездной бригаде. Устанавливал паровозные котлы, перекачивающие насосы, водоразборные колонки. Вождение паровоза требовало внимания к приборам и агрегатам. Отточился глазомер, стало привычкой соразмерять скорость и расстояние.
Но главное, чему научил меня Мелитополь, в другом. У нас в депо была крепкая группа большевиков. Ее возглавлял Григорий Кузнецов — человек уже в годах, токарь по специальности. Все звали его Гриша. Вожак рабочих, он пользовался непререкаемым авторитетом, отличался душевной чистотой и партийной убежденностью. Именно Гриша направил меня в кружок по изучению программы и устава партии, которым руководил невысокий худенький слесарь Паня Паршин. Потом его сменила красивая большеглазая девушка Таня Николаева, дочь машиниста. По-видимому, она закончила гимназию или какие-нибудь общеобразовательные курсы. Уж очень уверенно, с большой глубиной разъясняла Таня вопросы экономической и политической борьбы рабочего класса.
Все собрания и занятия проходили конспиративно: за городом или у кого-нибудь на квартире, под видом вечеринок и всякого рода семейных праздников. По поручению Григория Кузнецова я вместе с товарищами Михаилом Тимохиным и Игнатием Саковским часто хранил и перевозил революционные брошюры и листовки. Или раскладывал прокламации в инструментальные ящики рабочих депо. Меня избрали казначеем нелегальной кассы взаимопомощи, председателем которой был всеми уважаемый старый мастер бригадир Афанасий Иванович Лопатин. Помню, мы, рабочие, чувствовали себя сильнее тогдашних хозяев Мелитополя и железнодорожного начальства. Посмеивались над жандармами, торчавшими на станции. Я хотел отдать все силы борьбе за улучшение жизни родного народа, мечтал овладеть самолетом, чтобы помочь победе революции.
В октябре 1910 года меня призвали в армию. Врач осмотрел меня, пощупал руки, ноги и крикнул: «Годен!» Я и в самом деле был крепок. Очень хотел попасть в воздухоплавательную роту. Знал: есть приказ направлять лиц, окончивших технические училища, в инженерные части. Но такие же парни, как я, ожидавшие во дворе решения своей участи, сказали, что надо дать писарю взятку. Я помнил, что отец учил честности. А большевик токарь Гриша Кузнецов не раз говорил о незамаранной чести рабочих. Да я сам уже понимал:
Красные казармы. Каменный глухой забор. Зуботычины унтеров. Зубрежка фамилий, имен, отчеств, званий и титулов всех родственников царя, их тезоименитств, то есть дней рождения, и… муштра под залихватскую и тоскливую песню «Соловей-соловей, пташечка…» Все это угнетало и бесило.
Но однажды для знакомства с новобранцами к нам пришел командир роты капитан Иегулов. Обходя строй, он разговаривал с каждым. Наконец подошел ко мне. Я увидел невысокого, худощавого офицера лет сорока пяти, в поношенном, но опрятном мундире. На смуглом лице — добрые глаза, понимающие, как трудны для солдат первые недели службы. Узнав о моем образовании и специальности, Иегулов удивился. Спросил, где бы я хотел служить. Задал даже совсем необычный для старой армии вопрос:
— О чем ты вообще мечтаешь, Спатарель?
О революции, разумеется, я не мог даже упомянуть. Но о том, что мечтаю стать летчиком, сказал.
Иегулов внимательно посмотрел на меня и что-то записал в свою книжечку.
Потянулась обычная казарменная жизнь. Я видел, что командир роты всегда вежлив с солдатами, никогда не повышает голоса, старается дать отдых на смотрах, учениях, работах. Да, конечно, он был не из богатой семьи: там вырастали совсем другие.
В конце февраля меня вызвали в канцелярию роты. Я доложил по уставу, ожидая приказания.
— Спатарель, — спросил Иегулов с улыбкой, — ты не раздумал стать летчиком?
— Никак нет! Был бы счастлив.
— Ну так вот тебе документ. Поедешь в Севастополь, в школу авиации. Будешь работать механиком, обслуживать полеты офицера нашего полка. А потом и тебя будут учить летному делу…
— Я столько об этом мечтал! Не думал, что так быстро… От всей души благодарю вас… — От радости я готов был обнять командира. Он видел это. Но, пожелав мне успеха, руку на прощание не подал. Видимо, вспомнил о своих погонах.
Нет, это не сон. Сегодня, 1 марта 1911 года, я, рядовой 52-го Виленского пехотного полка, прибыл в Севастополь, в первую русскую школу авиации для работы механиком и обучения полетам. Мечта начинает становиться явью.
Спускаясь вниз с Исторического бульвара, вдруг вижу квадрат поля, нежно-зеленый от первого пушка травы, и на нем больших белых стрекоз с двойными крыльями. Они! Аэропланы. Я не выдерживаю и изо всех сил бегу с горы.
У одного из самолетов собралась группа людей. Подхожу ближе и вдруг различаю — это стоят офицеры. Перехожу, как учили по уставу, на строевой шаг, останавливаюсь невдалеке от них и отдаю честь. Кто-то из офицеров взглянул на меня. Раздался смешок, я отчетливо расслышал слово «деревенщина».
Офицеры отворачиваются и снова сосредоточивают подобострастные взгляды на своем собеседнике в штатской одежде. Крепкий, широкоплечий, он в своем коричневом свитере из толстой шерсти чем-то напоминает медведя. Его открытое круглое лицо украшают короткие усики. Слышу, как он спокойно говорит офицеру в высокой каске:
— Хорошо…
Вот она, чудо-птица! Аэроплан! Какой хрупкий в сравнении с могучей чугунной махиной — паровозом. Узенькие деревянные планочки стянуты стальными струнами. На металлическом подкосе впереди, слева и справа по два маленьких колесика, похожих на велосипедные. На солнце поблескивают нежные, из белого шелка крылья.