Против энтропии (Статьи о литературе)
Шрифт:
"Мицкевича послал 31 января и трепещу за участь переводов: слишком многое с этим связано", — так писал 22 марта 1941 года Игорь Северянин из "присоединенной" Эстонии в Москву Георгию Шенгели; для Северянина Шенгели, редактор Гослитиздата (к этому времени оттуда ушедший, но сохранивший прежние связи, о которых речь ниже), был единственным шансом раздобыть литературный кусок хлеба. Шенгели, добрая душа, опекал кумира своей юности, доставая ему переводную работу: впрочем, приходилось брать отнюдь не "поэтов Парижской Коммуны", которых Северянин "ежедневно ожидал", а туркменские подстрочники. От туркменской лямки спасла Северянина война и смерть, — не уверен, что это лучший выход.
"Меня заваливают работой", — писала о своей переводческой жизни Марина Цветаева дочери в лагерь 16 мая 1941 года и перечисляла, что ей назаказывали: Важа Пшавела, баллады о Робин Гуде, Бодлер, белорусские евреи, Иван Франко, болгары, поляки и т. д. "Меня все, почти все, очень любят и очень ценят
Здесь мы касаемся необычной темы: кто же были те невидимые благодетели, которые обеспечивали "работой" поэтов-переводчиков в тридцатые, сороковые, пятидесятые годы? Небольшое исследование — два часа телефонных звонков еще живым свидетелям, с которыми, слава Богу, у меня есть чисто человеческие хорошие отношения — позволило установить, что в Гослитиздате с подачи Бориса Пастернака Цветаеву опекала прежде всего заведующая редакцией литератур народов СССР Александра Петровна Рябинина (1897-1977): она щедрой рукой отдавала Цветаевой все, что та согласна была взять, — к тому же Рябинина часто подписывала для Цветаевой платежки за еще не сданную работу, — надо ли говорить, что она рисковала при этом головой.
Гослитиздат был не единственным, но главным прибежищем для оголодавших поэтов в советском царстве сталинской эпохи. "Славянской" редакцией заведовала Александра Васильевна Савельева — член КПСС чуть ли не с 1903 года. "Две Саши" (другая версия — "две Шуры") заставляли своих сотрудников отсиживать на открытых партсобраниях до полуночи, но только и всего. Даже когда пришли годы "борьбы с космополитизмом", директор издательства, малоодаренный, но честный А. К. Котов дальше слов не шел; М. Живов продолжал редактировать польские книги, А. Садецкий — румынские, Н. Глен -болгарские. В 1949 году на работу в то же издательство пришла Юлия Живова (дочь Марка, участника "Строф века — 2"): ей довелось в 60-е годы спасать переводами уже совсем иное поколение поэтов — от Бориса Слуцкого и Давида Самойлова до Иосифа Бродского.
Русская поэзия XX века должна поставить памятник Неизвестному Редактору — одному из десятка, из сотни темных и тупых чиновников, кто, хотя шел в издательство на службу, на деле спасал русскую поэзию, а отчасти ее творил. Не зря в России написаны многие десятки стихотворений — оригинальных! — о поэтическом переводе. Многие из них читатель найдет в моих заметках, сопровождающих подборки в этой антологии. Исчерпать эту тему мне не под силу. Одна лишь пародийная баллада Георгия Шенгели "Замок Альманах" потребовала бы десятка страниц примечаний, но едва ли они нужны: почти все герои баллады присутствуют в "Строфах века — 2" как участники. "Там жили поэты". Не только там, и не только так. Но жизнь "в коридорах Госиздата" била ключом. Потом, понятно, стали закручивать гайки, пришли новые заведующие, потребовавшие, чтобы договора им на подпись подавали не как-нибудь, а с соблюдением процентной нормы национальностей: директор "Художественной литературы", ныне шолоховедствующий Валентин Осипов, не принимал договоров на перевод с Юнной Мориц и Маргаритой Алигер, покуда редактрисса не догадывалась подложить в ту же пачку кого-нибудь, ласкающего своей фамилией арийский слух Осипова, к примеру Виктора Топорова. Это из числа анекдотических историй, куда больше было трагических: голодное самоубийство Томаса Чаттертона, восемнадцатилетнего английского поэта, в XVIII веке поразило умы англичан и не дает покоя их совести по сей день. В XX веке в России такие истории проходили вообще незамеченными.
Но если очень круто заворачивать гайку, может сорваться нарезка. Похоже, именно это случилось в 60— 70-е годы и с "партийной организацией", и с "партийной литературой". Число стран "народной демократии" перевалило за десяток, требовалось доказать, что и там сильна "прогрессивная" литература. Молодые развивающиеся страны третьего мира тоже предполагалось ублажать популяризацией их литератур в СССР; отдельного внимания требовала Латинская Америка (особенно и яростно его требовала Куба), — в "Художественной литературе" спешно отпочковалась латиноамериканская литература, где заведующий, В.С. Столбов, "опекал" (без иронии — он их печатал!) Наталью Горбаневскую, Юлия Даниэля, Анатолия Якобсона, опять-таки Иосифа Бродского, — это не считая вполне лояльных переводчиков "от Бога" — от Анатолия Гелескула до Натальи Ванханен.
Выходило все больше книг, осваивались все новые и новые литературы. Однако поэты серебряного века по календарным причинам (прошу прощения за термин) уходили один за другим, а смена им в собственно советской литературе была приготовлена страшная, — кстати, этих "выдающихся советских" в "Строфах века — 2" не ищите, почти никого не найдете: за них по преимуществу работали "негры", и составителю этой антологии сей факт известен на собственной шкуре. Действительно поэтам (не "выдающимся советским", а обычным) оставался единственный выход. Анна Андреевна Ахматова, приняв на Ордынке у Ардовых очередную гостью, совсем юную Надежду Мальцеву, выслушала ее стихи одобрительно, а потом сказала: "Надя, учите языки". Этот совет Ахматовой и Мальцева, и все ее поколение, не говоря о более молодых, приняли к сведению.
Но несколько десятилетий процветало в переводе отнюдь не это поколение. В литературу пришла новая порода — переводчик-хищник. Ему не обязательно было нанимать "негров", он и сам кое-что умел, но не признавал за другими права уметь тоже. Стоило некоему совсем не безвестному советскому поэту-переводчику взяться за поэму, на которую хищник "положил глаз", — как самое малое следовало письмо в ЦК или звонок куда похуже — и, если у нахала не находилось своих защитников, то он обречен был завтра же по провинциальным издательствам, платившим не девяносто копеек за строку, не рубль десять и не положенные только "выдающимся" рубль сорок, а всего-то сорок копеек минус десять за подстрочник, переводить несуществующих "националов". Хищник был мстителен, чаще всего сотрудничал с "органами", занимал немалые посты в местных организациях Союза советских писателей. От хищника не всегда освобождала даже смерть: покуда длилось куцее советское авторское право (когда-то 15 лет, потом — 25), наследники железной лапой продолжали дело кормильца-поильца.
Но были хищники, которым и вовсе становилось лень работать. Признанный классик советской поэзии брал за ухо молодого, голодного, да еще с "пятым пунктом" (не надо думать, что "еврей" — это худшее, что можно было отыскать в "пятой графе" — были ведь и "наказанные народы", принадлежность к которым грозила гибелью), и говорил: "Мне за строку платят четырнадцать рублей, тебе — если вообще захотят тебя печатать — заплатят семь. Подстрочник — за счет издательства. Твой гонорар — тебе, разницу — мне, потому что я подпись ставлю". Куда было идти "молодому и голодному"? Он соглашался. Из таких объятий освобождала или смерть нанимателя, или — реже — случайность, при которой "негр" как-то сам по себе выбивался в люди. Где возможно, я старался "Строфы века — 2" от "негритянских" переводов очистить. Но закулисная сторона издательского дела темна, и не всем рассказам можно верить. Наверняка подобные примеры в антологию проскользнули. Известно, что кое-какие переводы Ахматовой сделаны не ею лично. Но это не повод менять подпись: сама Ахматова тоже переводила. Поэтому я предлагаю многие имена рассматривать как некий коллективный псевдоним: примеров правомерности такого подхода множество и в оригинальном творчестве: две последние строки мандельштамовского "На каменных отрогах Пиэрии..." сочинил Владимир Маккавейский, но от этого стихотворение не стало менее мандельштамовским.
Когда возникла идея "Строф века — 2", возникли те же проблемы, что и при составлении собственно "Строф века", то есть антологии Евгения Евтушенко. Следовало объединить под одной обложкой все три основные школы поэтического перевода — московскую, петербургскую, эмигрантскую (объединенную в основном тем, что вся она в советское время была запретной) — с робкими ростками этого искусства, жившими в советской провинции, выявить тысячи непошедших в печать переводов, а с пошедших в печать максимально снять "конъюнктурную" правку, сделанную редактором или цензором против воли переводчика. Работа может показаться неподъемной, но начал ее составитель — без малейшей надежды на публикацию подобной антологии, просто как историк перевода — тридцать лет назад, так что многое оказалось готово: скопируй да вложи в папку. Но еще год в архивах поработать пришлось.
Всего, конечно, пересмотреть не удалось, но при работе в РГАЛИ, куда нередко попадали осколки издательских и журнальных архивов, мне часто встречались папки с однотипным грифом "Непошедшие переводы" — в них отыскивалось то, что по тем или иным причинам не было пропущено в печать. Образец таких материалов — перевод басни Пьера Лашамбоди "Стрекоза, муравей и голубь", выполненный Александром Гатовым. Перевод испещрен карандашом: "Неуместное издевательство над Крыловым!", "Нежелательное прочтение" — и что-то еще. Роль Гатова, специалиста по "революционной" поэзии Франции, в биографиях множества поэтов требует дополнительного исследования — но, как мы видим, самому ему тоже отнюдь не все было позволено.