Против течения
Шрифт:
Я никогда так не любила мужчин.
Он рассказывал о себе и обо мне до дня нашей встречи, рассказывал о причудливом безумии, исказившем его мозг.
«Сумасшествие началось с бессилия», — говорил он, лёжа на высокой подушке и сжимая мои руки в своих горячих руках. «Казалось невозможным и диким, знать наверное, что вот бьётся моё сердце и оно замрёт, вот я сжимаю руку женщины, а она уже прощается со мной другою. Я пытался понять глаза истлевших фотографий, голоса стариков и мерцание вечного неба. И я понял, что существует ошибка, в силу которой умирают люди. Я перешагивал дни жизни и ямы смерти, я заблудился
Он замолчал, и мы вместе долго молча смотрели в окно, за которым падал пышный, новый снег. «Знаешь что, — сказала я, — мы сейчас, как два облака, которых перемешивает буря.
И надвое опять нас может разорвать, но в каждом облаке часть облака другого будет».
1974 г.
Евангелие от одиночества
Глава VI
Я иду по улице, и даже пьяные матросы не тревожат меня своими непристойными шутками. Моё лицо значительно и бесцветно.
На заре, в дальних грядах всклоченной земли мне часто видится другой город и другая жизнь. Там не нужно так бесполезно и долго ходить вдоль каналов и встречать сочувствующий взгляд в собственных глазах, отражённых окнами домов. На моих плечах шелестит богатый плащ, лаковый цилиндр удлиняет законопослушную голову.
В моей уничтожающей взбудораженностью отделки и карнавалом роскоши, бесконечной, словно храм, спальне, сминая атлас земляничного одеяла, остывали от эротической дрожи губы сотни эльфоподобных женщин.
Я — элита, существующая бесконечно, не бум скоробогатых химер, и я — летопись наваждений, фиолетовый ворон, сидящий на кресте своей могилы, а любовь, растопыривавшая мои двери, — золотая ярь в лице мёртвого фараона.
Вот переулки заплетает вечерний сумрак, и мягко мелькают фонарики экипажей, скользящих над пучиной, утоптанной костьми миллиона рабов с растрёпанными бородами. Но это только придаёт исключительную пикантность женским туфелькам, скользящим по граниту чудовищной могилы. А вот это ненасытное окно — дверь именитой куртизанки. В своём будуаре все стены она завесила иконами и утверждает, что в момент любовного экстаза слышит предсмертные крики огромных толп и погребальный звон колоколов. Ворота бывшего Тайного приказа. Там, за ними, и дерево дыбы, возможно, не вконец впитало брызгавшую по нему кровь, а напротив истошно белеют искусственным светом бескрайние стёкла ресторации «Гном». Как эта бесплодная глазурь на могильных плитах напоминает мне самого себя.
Земля, мелькая своими зеленовато-синим глазом, неудержимо валится в пространство между тенями звёзд, и одну жизнь сменяет другая, но любовь в пурпурном храме вечности застыла несмываемой улыбкой, и даже люди испытывают нечто подобное друг к другу. А я обречён ходить между окон и подглядывать чужие страсти потому, что мёртв как готовящийся сейчас прыгнуть с Дворцового моста самоубийца.
Город! Это ты убил на живодёрне ученичества и долгих скамей карьеры впечатлительного, мечтательного мальчишку с душой, как изумрудное море, заливающее землю. И вот в клети своего скелета я один, один, и древний ужас будит меня в чреве ночи и ведёт на улицы.
Эти две старухи в измятых шляпках ручкой зонтика пытаются протолкнуть пробку внутрь бутылки с вином. В их сморщенных лицах я предчувствую
Я работаю банщиком в Центральных банях Города. Это неимоверной старины здание, набитое мрамором в моечном зале и множеством зеркал в золочёных рамах в раздевалке. А посреди зала — бассейн с глубинным цветом протяжной горячей воды. За свою почти тридцатилетнюю жизнь я испробовал много занятий, но быть банщиком совсем иное, чем всё прочее.
При развёрнутой картине двухсот обнажённых моющихся людей я не чувствую отдельности себя от других. Дело в том, что с детства по мне проходила неуловимая разница между собой и всем остальным. И это затрудняло моё общение с людьми. Я говорил с ними невпопад, улыбался фальшиво оттого, что их интересы были ничем для меня, и наоборот, а результатом жизни стало одиночество. Непроходимое и навязчивое.
Можно, конечно, работать кондуктором, продавцом и т. п., но банщик неповторим и неподражаем. Двести моющихся индивидуалистов одинаковы со мной, и я не чувствую драматичной обособленности при виде этой сказочной панорамы. Есть в ней что-то древнее и крепкое, как будто люди являются в мир заново, освобождённые от копоти своих заблуждений. Но я неохотно хожу в утреннюю смену, когда большинство моющихся — старики. Я боюсь их дряблых или иссушенных тел и, открывая им гардероб, закрываю глаза.
Есть у нас буфет. Он весь в купидонах и прочей символической дребедени, подпёртой восемью гранёными колоннами. Я часто сижу в этих каменных зарослях, словно новгородский истукан, с кружкой пива и новой книгой, купленной накануне. Я забыл сказать, что хотя работа банщика — мой шатёр в пустыне вздорных или запутанных ремёсел, самым важным для меня я считаю литературу. Читаю я беспросветно много, и несколько рассказов написал сам. Насчёт последнего мне пришла в голову навязчивая идея: сначала самому сыграть роль, а потом писать. Что я буду играть и как, я пока не знаю, но усиленно готовлюсь.
А вчера я купил эту рыхлую, оплетённую посеребренной кожей книгу, и изумился очень. Книга редкая и удивительная. Как она могла беспрепятственно появиться на полке букинистического магазина? Ведь, по правде говоря, хорошую книгу в магазине купить невозможно. Люди слишком много хотят знать сегодня, и постепенно книги из физического обращения исчезают. В эфире витают слова и мысли, хотя это, возможно, к лучшему.
Сегодня ходил в магазин, где купил книгу, и убедился, что он закрыт и вообще переносится в другое место.
Я снова читал её и, перевернув последнюю страницу, опять не мог не обратить внимания на разительное сходство судьбы героя с моей собственной. Гнетущая одинаковость, начиная с момента, когда я себя начал помнить. А нащупываю своё лицо я с тех пор, как сошла с ума моя бабушка. Повсюду на стенах цветными карандашами она рисовала летних бабочек, и, когда умерла, то в заброшенном сарае, где она лежала, её нашли по бабочкам, обсевшим стены, ведущие к перекошенной двери.
Эта книга была моя жизнь, и аналогия нарушалась только где-то в середине, когда герой уезжает путешествовать. Но где он был, и что с ним случалось, было описано туманно и загадочно. Последняя же, почти четвёртая часть книги, содержала подробное описание его странной смерти и событий, предшествующих ей. Но умер ли он на самом деле, или мрачная, фантастическая картина его восхождения на истекающие кровью облака была началом более бесконечной книги или более бездонного отчуждения?