Противоречия: Собрание стихотворений

Лозина-Лозинский Алексей Константинович

«Я не люблю театр. Я вижу слишком ясно…»

Я не люблю театр. Я вижу слишком ясно Актера в Гамлете, за сценою кулису, Партер же… о, партер, он выглядит прекрасно! Мне, правда, иногда вдруг больно за актрису. Но я люблю концерт. И лица погруженных В простор, вдруг созданный дрожаньем первой скрипки, В мир звуков, дарящий глубинам утомленных То скорбь его души, то ласковость улыбки. Бросаю часто я наброски за колонкой: Я сохранил из них – горбатого больного И профиль женщины с ним рядом, бледной, тонкой, Глядевшей холодно, задумчиво и строго. В них драма чуялась – как будто тени смерти По лицам шли – ее и грустного урода… Я подписал потом набросок мой в конверте – Под ней – Esmeralda, под ним же Quasimodo. Я помню, рос тогда в прелестных, тихих муках Напев оркестра и… Как слез просило чувство! Не знаю почему.

Что было в этих звуках? Но разве речь людей нам передаст искусство… Но если б женщина, красивейшая в свете, Вдруг вспомнила б свое, пусть грустное, паденье, Так это, может быть, напомнило бы эти Аккорды странного и робкого волненья.

В ЗАБЫТЬИ

Лежу один; будто смятый; И чую – мне жутко тут. Где-то идут солдаты, Барабаня, солдаты идут. Все нити, все, с миром странно Оборваны; все слова… Грубая где-то пьяно Жизнь хохочет, шагает – раз, два! Шагают в такт… Ровно, звонко. Отбросил волну портьер. Гордо звеня шпажонкой, Фатоватый идет офицер. Мне кажется жизнь ужасной, Жизнь этой толпы людей, Сытой, здоровой, красной, Новгородцев, смолян, вятичей… Прошли. Ложусь. Пусто, слепо… Портьеры забыл спустить. Странно, смешно, нелепо: Барабанят и любят ходить.

TAEDIUM VITAE

Мы, милльоны прошлых И еще живых, Горделивых, пошлых, Добрых, умных, злых, Мы – рабы бессменных И немногих чувств, Уж запечатленных Творчеством искусств. Сны стары сомнений, Как и чары нег; Десять ощущений – Вот весь человек. И когда философ Иль болтун пустой Кинут в чернь вопросов Беспокойный рой, И она заспорит Иль, раскрывши рот, Слушает и вторит И спасенья ждет – Я пожму плечами, Вял и раздражен… Ах, двумя словами Он давно решен, Ваш вопрос проклятый, Выросший в речах, Суженный и смятый В новых мелочах… Пусть мудрец и клоун К правде путь найдут: Не найден еще он, Но он есть! он тут! Выход! Жить! Известен Должен быть ответ! Почему же есть он? Выхода и нет. Все мы, все, играем Гамму ту же нот И (ужасно!) знаем Гамму наперед. Знаем, что полюбим, Будет «да» и «ты»… Знаем, что погубим В браке все мечты, К «мы» от «я» подростка Перейдем и (жаль…) Станем скучно, жестко За прогресс, мораль… И, таща невидно Всё к своей норе, Понесем солидно Пошлость о добре. А мечи, а храмы Наших лучших лет Не поймем тогда мы Или скажем – бред… Будем, тупы, тупы, Лгать умно, как все… После — полутрупы В старческой красе. Мир сполна показан Был давно до нас, Каждый звук уж сказан Много, много раз…

«На дно погрузились останки от шкуны…»

На дно погрузились останки от шкуны, В песок бесконечный и плоский… Баюкает зыбь и швыряют буруны, Ломают о скалы, заносят в лагуны Отбитые, черные доски. У бухт они дремлют, где пальмы прелестны, Ныряют в прибоях средь пены, Ко льдам примерзают, бесцельны, безвестны… Их судьбы изменчивы и интересны, Но трупы не ждут перемены.

ДЕВУШКА В БАЛЬНОМ ПЛАТЬЕ

Кто смерть нарисовал пугающим скелетом, Кто мог косу в суставы ей вложить? Кто мог так не хотеть расстаться с этим светом, Чтоб смерть такой себе вообразить? О, он был мужиком, попом, но ни поэтом И ни философом не мог он быть. Смерть – это девушка в одежде светлой, бальной, Но у нее простой и добрый вид; Она покинула большой дворец хрустальный, Пришла прильнуть к огню твоих ланит, Она зовет тебя – мой мальчик, мой печальный, — С такой улыбкой нежною глядит. Вся – легкая, вся – сон, смерть – в бальном платье Вы знаете – прозрачна кисея, Летит лазурный газ, волной душистой вея, И кружевом украшены края. Она заботится: Ах, как твой жар? Сильнее? И после: Ждал? Ну, вот же, вот и я… Пришла, сидит; твоя подушка смята – Она поправила: ведь ты без сил. Нагнулась ласково и шутит, что богата Невеста-смерть… Смерть не скелет могил, Она – как женщина, которую когда-то Ты трогательно в юности любил…

«Пусть

мы пред Божьими просторами…»

Пусть мы пред Божьими просторами, Пусть неизвестное пред нами! Пройдемте жизнь, сияя взорами, Пройдемте жизнь, звеня мечами! Но час мелькнет – несется с гомоном Кинематограф впечатлений, Мы вновь берем в отчайньи сломанном Ярмо ничтожных ощущений, Забыв порыв, на клич растраченный, Кладем привычно краски грима, И будень, властно-предназначенный, К могиле мчит часы незримо.

«Люблю бывать на шумных вечеринках…»

Люблю бывать на шумных вечеринках, На гимназических, студенческих балах… Девицы там скромны, в прелестных пелеринках, Без декольтэ и с розой в волосах. Весь зал живет веселыми глазами, Мой ум завидует их милой чистоте, И гонит шум людей мой ужас перед днями И надоевшие слова о суете. Я увлечен то станом, то прической, И, как дитя, я вновь зову свою мечту… Я душу грустной той считаю бедной, плоской, Считаю смелой я и горделивой ту. И я, один, глядя на их потеху, Внимая топоту, остротам, похвальбе, Люблю завидовать их искреннему смеху До безысходного презрения к себе.

«Что выбрать нам, всевидящим, опорой?..»

Что выбрать нам, всевидящим, опорой? Взгляните вдумчиво во все края – Ведь нет такой серьезности, которой Равнялась бы серьезность бытия. Философ, мот, аскет, дурак, бродяга – Где разница в их мысли обо Всем? Осталось что ж? Бесцельная отвага И мысль, что мир – неведомый фантом… Скитаюсь я. Бегут без впечатленья То бесконечность и покой пустынь, То городов немолчное волненье, То древний мрамор эллинских твердынь… Бросаю я и мысли, и вниманье Не моему: и фразам новых книг, И голосам рабочего восстанья, И лицам дев, явившимся на миг, И высоте, то ласковой, то строгой, И пикам гор, где только лед и тишь, И сердца стук я слушаю с тревогой: О, может быть, ты вновь заговоришь? Оно молчит! Оно молчит жестоко! Там лишь слова! Слова, слова без сил… И я кричу в лицо немого рока: Уж взял я жизнь? Жизнь то, что я забыл?

В ГОСТЯХ

Случилось, что как-то недавно Я вечер в гостях просидел. Нарядные платья исправно Скрывали уродливость тел, Размеренность плавных движений Весьма украшала салон, Как всюду, свой шут был, свой гений И несколько важных персон. Все мерно трещали, девица Какая-то громче их всех… Знакомые шутки и лица, Политика, скука и смех. Я тоже шутил и смеялся, Улыбку кроил и скучал, Но как-то на миг я остался Один, наблюдая весь зал… И было ль то света игрою, Устало прищуренных глаз, Иль нервы шутить надо мною Тогда захотели как раз, Но вдруг мне почудилась сцена Театра-игрушки, и там Ведет манекен манекена, Одетые в красочный хлам. Сквозь ритм этой жуткой забавы Мне слышно, они говорят, И щелкают сухо суставы, И с хрипом их речи звучат; И каждой девице по разу Твердят они, делая круг, Одну остроумную фразу Всё с тем же движением рук. И, фразы мертво и стеклянно С поклоном сказав нараспев, С недвижной улыбкою, странно Целуют фарфоровых дев. Испуганный, долго гляжу я И вдруг замечаю себя – Бесстрастный, хрипя и танцуя, Кривляюсь меж ними и я.

«Пред отпертым окном бродячий итальянец…»

Пред отпертым окном бродячий итальянец, Седой, слепой старик, развлек меня шарманкой. Какой-то вычурный, не русский, странный танец Оборвыш-девочка плясала с обезьянкой. Был полдень дремлющий, в квадрат окна взирала Бездонность синевы наивными глазами; Пыль золотом неслась; по-майски рокотало Движенье улицы и пахло тополями. Слепой старик тянул один напев докучный И обтирал свой лоб, морщинистый и потный, А девочка была угрюмой, томной, скучной И с обезьянкою плясала неохотно. Я бросил деньги им. Они упали с звоном; Прервались хрип игры, крикливые куплеты… Старик снял шляпу мне; поблагодарил поклоном Ту сторону двора, где звякнули монеты. Потом, держась рукой за плечико ребенка, Не доиграв мотив, свое «о streti, streti», Побрел он из двора, шагая редко, звонко… Синела высь небес, всё пело мне о лете.