Противостояние
Шрифт:
Маршрут ему разработали, как же ветерану не помочь, сколько их, фронтовиков-то, раз, два – и обчелся.
…Ох, как же он мандражил, когда шел в военкомат в сорок пятом, чтобы стать на учет; два билета купил заранее – один на самолет, другой на пароход, понимая при этом, что все равно возьмут, если только решат к о п а т ь. Но какой им смысл копать? Устроился он в совхоз, шофера ни одного не было, весь парк им отладил – две «полуторки» и «виллис»; характеристику ему написали на двух страницах.
Ох, как же он вздрогнул, когда пришла вторая открытка – он уж тогда в город перебрался,
Тогда он снова купил два билета, подъехал на такси – на своей машине, – пистолет засунул за пояс: в случае чего буду отстреливаться, только б уйти, затаюсь, удачу ждать стану.
Вызвали его, оказывается, для того, чтобы медаль вручить – «За двадцатилетие победы» над фашизмом.
…В маршруте – с лодочкой, спиннингом и фотоаппаратом – он провел два месяца, привез карту путешествия, записей показывать не стал – к чему оставлять п о ч е р к?
А уж после этого подкатился к Петровой: очкарик, вроде Розки, как бабочка на огонь подлетит.
Подлетела, точно.
Играл он беспроигрышно, высчитав для себя стереотип женского характера – поклонение силе. Приучить к своей силе, исподволь, не спеша, она тогда без моей силы с ума сойдет, кошка…
Наблюдая за Петровой, он подсчитал, что в магазине она тратит от семидесяти копеек до рубля в день; зарплату ее он уже знал: сто шестьдесят, плюс выслуга, плюс северные – на круг выходило двести семьдесят. Копит. А если копит – значит, о будущем думает, серьезный человек, а такой ни в чулок свои тысячи не сунет да и в кассу навряд ли понесет, слишком много получится за десять лет; значит – в к л а д ы в а е т. Во что? Она ж в «Центроприиске», а мне теперь этот «Центроприиск» как топографическая карта известен и понятен: они ж районы дают старателям, они знают, где богатые жилами места, а где отработки; старателям – отработки; золотоносные места берегут для государства, там прииски будут ставить.
…Кротов ввел новую свою подругу в раж, приручил, а потом – жах! – и на полтора месяца в тундру: «Любовь к родному краю, дорогая, ничего не поделаешь, терпи и надейся, вернусь, рыбки привезу соленой, а если повезет – п о с т а р а ю с ь, может, золотишка тебе к ногам положу, сережки с него сделаешь и колечко…»
Когда вернулся, когда приникла она к нему, когда он увидал ее счастливое лицо, залитое слезами, понял: теперь с ней можно делать все что угодно, она – г о т о в а. Раньше-то про нее говорили: «Кремень, а не человек, мужик в юбке». Ничего, переломится. Гретта тоже была вроде Гиммлера, а потом сама в тюрьму ходила: «Отпустите».
Кротов смотрел на счастливое лицо Анны, залитое слезами, гладил по голове, по плечам: увел в комнату, у в а ж и л, а потом, затянувшись горькой «казбечиной», вздохнул:
– Рыбки я тебе привез, а вот золотишка без твоей помощи не найти мне. Ты на этой земле одинокая – кто у тебя кроме тетки? – и я один, как перст. Если не нам вместе, кому же? Ты мне к следующему году – торопиться не надо, время от нас не уйдет – карты посмотри в сейфе у ваших изыскателей, а? С м о г и их посмотреть, ладно? И расскажи, какие
Женщина не отвечала – прижималась только, головой о плечо терлась – кошка, одно слово…
Через год он привез сорок три грамма золота; взвешивали на особых весах; несколько деталей принесла Петрова, остальное собрал он, Кротов.
А через семь лет он хранил в тайнике у нее в квартире пятьсот двадцать граммов.
С и л а.
И тогда-то они вылетели в Ригу, к брату Анны…
…А брат оказался тряпкой. Но Анна работала как надо. А работу надо отмечать, как же иначе; ночью – само собой, а если придумать что для дня – навек запомнит, бабы показуху любят…
Перед вылетом из Риги надел очки, зашел с нею в ювелирный, вроде б полюбоваться: спросил, что нравится ей; ответила, разглядев все, что было под стеклом: «Вот этот изумруд».
Отсчитал тысячу триста, взял колечко, надел на палец.
Лицо ее в тот миг понравилось Кротову впервые и по-настоящему; закаменело ее лицо, словно бы рубленное по камню, только в глазах слезы…
Кротову уже привезли в управление; за ее домом было поставлено наблюдение; допрос проводил Костенко – по форме, предупредив об ответственности за дачу ложных показаний.
«К о с т е н к о. – Скажите, пожалуйста, отчего вы, филолог по образованию, не работаете в школе и никогда там не работали, а трудитесь в сфере торговли?
К р о т о в а. – Я не понимаю, зачем меня сюда привезли? Если есть недостача, меня обязаны ознакомить с документами ревизии, которая – во всяком случае официально – не проводилась. А на ваш вопрос отвечаю: вся наша семья занималась ювелирным делом. Покойный муж – человек по натуре ревнивый – поставил условием нашей супружеской жизни, чтобы я работала вместе с ним, была все время рядом. Он был начальником секции, я – заместителем, потом он стал заведующим, я – начальником секции драгоценных камней.
К о с т е н к о. – Вас доставили сюда не в качестве обвиняемой, а как свидетеля, это ответ на ваш первый вопрос; с данными ревизии, если в ней возникнет необходимость, вы будете ознакомлены заблаговременно, это ответ на ваш второй вопрос. Удовлетворены?
К р о т о в а. – Да. Спасибо.
К о с т е н к о. – От кого пошла ваша семейная традиция? Я имею в виду ваши слова, что вся семья занималась ювелирным делом.
К р о т о в а. – Отец мужа был ювелиром. Дед, которого я не знала, тоже. Кажется, и прадед.
К о с т е н к о. – В Смоленске была ювелирная торговля Юркиных. Какое отношение имели к ней ваш муж и его отец?
К р о т о в а. – Юркина – родня по мужниной линии.
К о с т е н к о. – Какова судьба Юркиной?
К р о т о в а. – Она уехала за границу в 1921 году.
К о с т е н к о. – Одна?
К р о т о в а. – Не знаю. Об этом у нас никогда не говорили.
К о с т е н к о. – Куда уехала?
К р о т о в а. – Я же говорю, это была закрытая тема. Я сама узнала об этом в начале шестидесятых годов, когда родственники за границей перестали быть… ну опасными, что ли…