Проверка слуха

Хлебникова Марина Сергеевна

ПОДРАЖАНИЕ ДАНИИЛУ ЗАТОЧНИКУ

Господине мой, князь! Лодку губит не море, но ветры. Путь к концу не длинней миллиметра, если с прошлым утрачена связь, если ветер срывает с окон занавески и хлопает дверью, выдувая из окон закон, поселяя законно потери. Мы не помним, кого нам винить, и с которых смотреть колоколен… Господине мой, князе, доколе в узелках будет рваная нить? Равновесье на узком ноже, сто лукавств между правдой и былью… Мы себя потеряли уже, и того, кто найдёт, позабыли.

* * *

Лежу на диване лицом к стене. Лежу уже двадцать лет или двести, но мне не становится легче. Свет пробивается

в щель под дверью, наверное, вечер… Плевать, я не читаю газет и не верю болтовне телефакиров. Я жую бутерброд с сыром и думаю о войне: на ней не убили отца — по малолетству, а деда — по 58-10, зато убили меня, родив аллергию на солнечный свет, на бесцельность движений, на «зоо», на «витали», на тех, кто выдавал, и тех, кого выдали, на правду, поскольку она «полу», а следовательно, ложь: «Стране не хватает отечественного бейсбола и фабрик по выделке кож», как будто всего остального вдоволь! У нас самые счастливые в мире вдовы, а сиротство не боль, но благо… Из лимфатических рек выбираюсь на острова АРХИПЕЛАГА, чтоб задохнуться от трупной вони ОСТа (Бросьте! Это же не у нас!) Плевать. Есть мочёная розга, а всё остальное — просто подмочено, даже мой бутерброд с сыром, коий я ем, отвернувшись к стене, рассматривая клопиные дыры и думая о войне, на которой…

* * *

Когда-нибудь, пройдя и Крым, и Рым, по трещинкам судьбу сложу в ладони… …На улице жгут листья. Тёплый дым В осеннем небе гасится и тонет. И город вьётся тысячью дымков — Как будто в мир иной перелетая, Душа земной оставила альков И лёгкий дым по улицам сметает… …Когда-нибудь, за день до холодов, сгребу листву руками без перчаток, и в разнобойных контурах листов своей ладони встречу отпечаток, и обращусь в отечественный дым, и отлечу, не спрашивая визы… Налево будет Крым, направо — Рым, и оба вместе — позади и снизу…

МАЛЕНЬКАЯ ВЕСЁЛАЯ ПЕСЕНКА

Руки в тёплых карманах, ноги в тёплом — на «манке», я иду по Басманной, я иду по Лубянке, по лубку на Арбате, по кабацкому гною, по ментовке, палате, по лужайке весною, по коричневым лужам, по домов отраженьям — и никто мне не нужен, и плевать на служенье… Не прибьюсь — так отчалю! Не по нервам — по коже… Ничего не печалит… Ничего не тревожит…

* * *

Это кажется только, что завтра — не то, что вчера… Я проснулась, когда до конца этот сон отыграла: дева ела с ножа, кавалеры под звуки хорала обрывали с неё кружева, и дыра на корсаже светилась весёлым и вечным — запусти в неё руку по локоть и вытащишь плод… Дева ела с ножа, каждый атом был считан и мечен, и в зеркальном полу отражался серебряный свод… Дева ела с ножа, кавалеры трясли париками, было заполночь, значит, у Воланда пили вино, брёл безумный Ван Гог, от висков отрывая руками, надоевшие уши, которых узреть не дано… Дева ела с ножа, сок стекал по хрустальному жалу, капал на пол, и сразу на камне вскипал адонис… Было заполночь там, где секундная стрелка держала острый нос на Канопус, а может, на что-нибудь близ… И в ночных кабаках растекалась медузообразно прихотливая плоть, бесполезно сливаясь в ничто, и бродил по ножу в ожиданьи последнего спазма обречённый поэт, не согревший дыханьем пальто… …Я проснулась, когда Космос встал на дыбы, и процокал на печальном осле грустнооко

следя, как срывается бешенный сокол с хилой кисти того, кто Христу при рожденьи налгал… Я проснулась, когда стало ясно, что зыбкое утро обжимает мой дом, как вода ненадёжный ковчег… Дева ела с ножа… Лодка двигалась странно и утло… И на вёслах дремал обречённый на жизнь человек.

* * *

Версификатор, пиши верлибры, если хочешь знать свои истинные размеры. Рифма — красивая полумера, облекающая негодную мыслишку в пристойную форму: — Как тебе? — Норма! Версификатор, в рифмованной зауми, в метаметафорах и метаметаболах заставь разобраться ребёнка, и если он не заплачет и не постареет на твоих глазах, считай себя поздним Пикассо…

* * *

В поэзии всё беззаконно — не потому, а вопреки — неясный шорох, блик оконный меняет медный бой строки, и пахнет свет, и вьётся случай, и по стволу струится плющ, и ствол — как суть — листам созвучий тождественен и равносущ. И мир, подвластный звёздной гамме, послушный трепетной струне, стоит обеими ногами на золотом её звене!..

* * *

Слепым резцом выводится узор Судьбы, и провалясь под половицу, Копейка свой придуманный позор Медяшки, стертой пальцами блудницы, Таит от глаз, не ведая пока, Что через век подпольного мытарства Её на бархат вынесет рука — Как медный грош эпохи смутных царствий.

* * *

Харон–перевозчик! Мне можно с тобой ненадолго? Я только Приглажу Неистовый локон Блока И — мигом обратно. Харон–перевозчик! Мне можно с тобой ненадолго? Я только Подложу непочатую пачку бумаги Марине Под локоть в Елабуге И — мигом обратно. Харон–перевозчик! Мне можно с тобой ненадолго? Я только Ворвусь легкокрылой гетерой В полумрак «Англетера» И — мигом обратно. Харон–перевозчик, Ну, что ты молчишь, Вынимая весло из уключин? Думаешь, лучше Всю жизнь просидеть у Стикса, Стиснув в ладонях череп, Умирая от мысли, что чем-то Не помог И даже не простился?..

* * *

Мы — зверьё… Нас сгоняет голод, он сильнее обид и стали. Мы живём по законам стаи, вожакам подставляя горло. Называемся волчьей голью, щерим пасть на щенков и самок, потому что сегодня сами вожакам подставляли горло… И впиваясь в траву когтями, плавим землю звериной злобой, потому что под костью лобной что-то помнит, щемит и тянет… Помним: голод не любит гордых, но мороженый кус пластая, к Гончим Псам задираем морды и хрипим: «До тепла нам стая…»

МЕЙЕРХОЛЬД

Полдыханья от гнева до хлева, полдыханья от храма до срама… Как его называла мама — Владик или Сёва?.. Всеволод сын Эмиля… Макинтош изобрёл резину, а присяжные говорят — невинен, неподсуден, поскольку не знал, что кто-то изобретёт шланг или резиновую дубину… Как не знали и те, что били Всеволода сына Эмиля… Почему?! ПО ЧЕМУ? По старческим рёбрам, по ногам желто–красно–синим (как всегда, чтоб спасти Россию!)… Полдыханья от слова до рёва… Непосильно… На-крови-ли взошли посевы — крест решеток: не рампа — рама… Как его называла мама — Владик или Сёва?.. Всеволод сын Эмиля… Опускайте занавес. Всё. Убили.