Проверка слуха

Хлебникова Марина Сергеевна

ДВЕНАДЦАТЫЙ ВЕТЕР

1.

Я — двенадцатый ветер в календаре, годовой эпилог, Рождественская козерожка… Бабушка говорила, дети рождаются счастливыми на заре, а ты родилась ночью, когда мяукнула кошка, и в дверную щель просунув свиной пятак, как в проглотную прорезь метровского аппарата, чертёнок родинками пометил места будущих спотыканий — нежно и аккуратно: щёки для пощечин, весёлый крап, шейного позвонка отметину — под ошейник, и слева над грудью (но это не для лап!) это — «десятка» мишени!..

2.

…Снова кошка мяучит, планеты ломают строй, надо мной зависает

Кронос — Сатурн, то есть… Господи, прошу я, поскорей закрой эту глупую гороскопную повесть!.. У меня меняются линии на руке, когда ветер теплеет, и зацветают сливы, и боли затягиваются шрамиками от пирке, и я тогда не завидую тем — утренним, счастливым… Мне бы только ветер поймать — пять последних дней старого года не пускают меня в новый… Незнакомая женщина в зеркале подмигивает мне: «Родинка моя, — говорит, — Будем здоровы!»

* * *

А перед временем потерь Всё легче цепь приобретений — Для горько пахнущих растений Вот–вот должна открыться дверь… И сухо хрустнет первый лед, И первый лист сорвётся с клена… И потому во мне живёт Боязнь звонков и почтальона…

* * *

Когда совсем просох асфальт, и тополя раскрыли губы ветрам, и юный альт скворца взорвался в сумраке скворечни, когда запенились черешни, и по ночам светло и трубно завыли все коты в округе, и заспешили к ним подруги, иогда я гладила бельё, — в нём жил уже весенний запах, и под кипящим утюгом он превращался в пьяный ветер и рвал бессовестно из рук прямые паруса простынок… …А муж сказал, что я простыла, что у меня весенний насморк, и взгляд совсем респираторный, а мне всё слышались валторны, и мелкий бес зудел в ребре — дразнил и требовал поблажки… …Ах, как спокойно в ноябре мне предаваться вечной глажке!..

* * *

Я так безнадежно больна Каким-то вчерашним исходом, Слезой по октябрьским водам Неясная бродит вина: Как будто не осень, а дождь Виновен, что падают листья, Как будто вчерашняя ложь Дороже сегодняшних истин…

* * *

Безмысленно, темно и сонно толкаясь в утренней тусовке, вжимаясь в гущу тел бесполых, чтоб додремать ночные бредни, не поднимая век брезгливых на неизменные пейзажи индустриального предместья, и на сограждан — пассажиров, которых можно даже голых вдавить друг в друга, но не дрогнут они инстинктом первородным, не потому что — кодекс чести, а потому что день не начат, и нет ещё мужчин и женщин, а только тёмный тёплый хаос, не осознавший двуединства, не потому что день не начат, а потому что ночь без спроса замкнула круг. И для чужого сомнамбулический автобус, шофёр с широкими глазами, в которых только осевая, невнятный лепет выходящих, кондуктора зрачок — монета — прекрасный повод, чтоб свихнуться, поверив вдруг в кончину мира, летящего слепым снарядом из ночи — в ночь с блаженной миной.

ОТРАЖЕНИЯ

Женщина и щенок стоят перед зеркалом. женщина думает, что это — неудачное зеркало, а щенок думает, что за стеклом живёт ещё один щенок — и каждый из них по-своему прав, потому что законы оптики почти не распространяются на женщин и совсем недоступны щенкам. И если в ваших очках отражаются мои глаза, то, может быть, в моих глазах отражается ваша близорукость?..

* * *

«В начале было Слово»… Словно винт, оно взрезало мёртвое пространство, и Время, отделясь от Постоянства, текло в его резьбе… Но ветхий бинт, стянувший Пустоту и мрак Пролога, рассыпался на звёздное пшено, и

лёгким звёздам стало всё равно — От Бога Слово или же до Бога… …А мы с тобой сидим, как два грача над червяком, и молча делим, делим… Да было ль Слово? Бог с ним! — вот и съели!.. Полярная качается свеча, а мы молчим, наш винт сошел с резьбы и потихоньку втягивает годы, и до немого темного исхода подать рукой… Так что в начале бы…?

* * *

Я иду, отражаясь во всех зеркалах: в темных окнах домов и высоких витринах, в соцмодерновских арках и рамках старинных, в лужах, книгах, зрачках, кимберлитовых глинах — я иду, отражая реликтовый страх всех зеленых эвглен, инфузорий, феринок, опрокинутых в чашу с остатками пищи, диплодоков, детей до рождения нищих, матерей, промотавших себя на торжищах, их отцов в частоколах хмельных карантинов… Я иду, или время идет вдоль меня, отражаясь в изгибах и фокусах впадин, собираясь вином в темноте виноградин, в теплом прахе дорог, в темной сути огня — не корысти, а слова единого ради…

* * *

Я приду юго-западным ветром, Влажногубым В февральскую темень. Будет вечер. Мы будем не теми. Только вечер. Рыжий чертик запляшет в камине, Лягут на пол нечеткие тени, И в смятении Пятен и линий, На мгновенье Обретется, закружится вольно То, что было костром и метелью… Только будет ревнивая колли Нюхать воздух И лаять на тени… Только ты Ненадежное слово Вдруг припомнишь и брови нахмуришь, От окурка прикуришь И снова От окурка прикуришь…

ЗОЛУШКА

Внезапно, как сбегает молоко, сбежал покой, откинув одеяло, и туфельки помчались так легко, что платье за ногой не успевало, и не гадалось: «Быть или не быть?» — спина несла ликующее тело!.. Что надо помнить? — К черту! Всё забыть! Сказали, в полночь — ей какое дело?!. Когда кружатся, радужно блажа, слова неуличенные в обмане, когда последний вечер куража на острие. На лезвии. На грани.

* * *

Как хорошо — я выключила свет, на цыпочках подкралась и тихонько поцеловала шрам над правым веком… Ты вздрогнул и проснулся. Тридцать лет твоя щека ждала прикосновенья, а может, триста, но безумный лекарь запаздывал иль просто не родился… Мохнатые качались паутины над письменным столом, долготерпенье лежало толстым слоем на стекле. Кто рисовал на нем инициалы — чудные, как пролив Па — де — Кале, чтоб в комнату, где пахло карантином, пробрался луч?.. Не помню… знаю мало… верней сказать, не знаю ничего… Кто подсказал, что в комнате твоей лежит моя расческа триста лет, а на столе вчера пролили клей, поэтому — пятно?.. Ни одного нет здесь чужого атома — предмет к предмету. Отзыв и пароль совпали, и к щеке прильнула дека… Как хорошо… я выключила свет, на цыпочках подкралась и тихонько поцеловала шрам над правым веком…

* * *

Из соломок и тёплого пепла легкий дом — папиросная крыша. Он из маленькой нежности слеплен — слышишь, ветер за окнами дышит, видишь, печка не корчит поленья — здесь другим не согреться скитальцам. В этой комнате всё отопленье — только мы — наши губы и пальцы… Только мы. Гаснет щепка сырая… [2] И солома не пахнет самшитом… Тонкой ниткой по самому краю наши судьбы друг к другу пришиты.

2

В раннем варианте:

Лёгкий пепл — отзвук дальнего грая…