Проводница
Шрифт:
Нет, спасибо, дорогой, я мяса не ем.
Около витрины универмага она остановилась и глянула на свое отражение. Жесткий ежик волос немного отрос и уже не колол ладонь, когда Ольга приглаживала волосы. Лицо обветрилось и загорело, несмотря на то что солнце было по-зимнему нежарким, черты лица стали острее, резче, вокруг глаз прорезалась сеть мелких морщинок. Губы обметала багровая простудная корка, их все время хотелось облизнуть, а чем больше Ольга проводила по ним языком, тем сильнее они болели… Неужели еще можно распознать
Еще несколько кварталов, и она войдет в дом, примет душ, снимет пропотевшую грязную одежду и ляжет на чистую простыню… Какое наслаждение даже просто думать об этом… Нет, сначала она поищет Ксенину заначку. Мать всегда оставляет дома пачку сигарет от блока, когда уходит в рейс. Так что сначала она сядет и спокойно выкурит сигарету, выпьет чаю с сушками, а уже потом ляжет в постель…
Глава 14
— А-а-а!!! — тоненько заорала Ксения и замахала обеими руками, словно дым разгоняла. А потом ухватила с полки в прихожей большие пассатижи и решительно вскинула их над головой. — Не подходи!
Ольга вскочила со стула и повернулась к входной двери.
— А-а-а!!! — еще истошнее заголосила Ксения. — Изыди!!! Свят, свят, свят…
Она торопливо перекрестилась левой рукой, поскольку в правой сжимала пассатижи. Но она даже не обратила внимания на такую мелочь. Лицо ее побелело, в глазах плескался неподдельный ужас.
— Мама, — выдохнула Ольга, на всякий случай отодвигаясь в сторону. — Ты что? Это же я… Я вернулась…
Она сделала шаг по направлению к Ксении, протянула к ней руку, но мать шарахнулась от нее в сторону, как от привидения.
— Не пугайся, — торопливо заговорила Ольга, надеясь, что мать успокоится от звука ее голоса. — Я просто волосы отрезала…
Ксения еще раз широко перекрестилась, не отводя от Ольги расширенных глаз, а потом покосилась куда-то в угол. Ольга тоже повернула голову и увидела то, чего в их доме никогда прежде не водилось, — маленькую иконку Казанской Богоматери. Потом перевела взгляд чуть выше и остолбенела. Над иконой на стене висел ее собственный увеличенный из паспортной фотографии портрет, окаймленный черной траурной рамкой.
Ноги у Ольги подкосились, и она хлопнулась обратно на стул. Вот оно что… Она думала, что мать приняла ее в потемках за воришку или забравшегося в дом бомжа… а Ксения, оказывается, вообще полагает, что перед ней дух нематериальный.
Ксения немного успокоилась, когда Ольга села обратно, опустила пассатижи и жалобно сказала:
— Доченька, ты бы шла обратно, а? Я ж тебе и сорокоуст заказала, и поминальную… Ты скажи, где лежишь, я тебя перенесу, захороню по-человечески, на могилку приходить буду…
Ноги у нее вдруг ослабли, и она сползла по стенке на пол, уронила
У Ольги словно пружина в груди распрямилась. Ее что-то подкинуло с места, швырнуло к Ксении, и она сама не заметила, как обхватила ее обеими руками, крепко прижала к себе, словно давая почувствовать, что она вся из плоти, из твердых угловатых костей, что от нее пахнет не могильным холодом, а потом и свежевыкуренным табаком.
— Да ты что, мам… Ты меня потрогай… это я, мамочка…
Ксения безвольно обмякла у нее в руках, приникла щекой к Ольгиному плечу и застыла, время от времени тяжело вздыхая и всхлипывая.
В полумраке сумерек смутно белело ее лицо, обрамленное низко надвинутой на лоб черной шифоновой повязкой. Одинокая лампочка из коридора освещала ее сзади, словно очерчивая нимбом выбившиеся из-под повязки волосы.
Ольга вдруг заметила, как резко она постарела, у губ залегли горькие складки, уголки их опустились книзу, крепкий упругий подбородок словно обмяк, щеки обвисли…
Еще недавно Ксения казалась моложавой, полной сил женщиной, несмотря на ее вечные причитания о надвигающейся старости. А теперь на нее больно было смотреть. В лице проступило что-то старушечье, жалкое, неуверенное, в глазах суетливая беспомощность, руки мелко-мелко подрагивают, перебирая концы черного шарфа. И слышно, как гулко и беспокойно бьется, трепещет в груди сердце.
Ольга почувствовала, как по щекам потекло что-то мокрое и горячее, слизнула с губ соленую влагу. Горло словно сжала чья-то сильная рука, дышать стало больно и трудно.
— Мам… — свистящим шепотом выдавила она. — Я живая… Ты только не плачь, мамочка… Не надо…
Но Ксения всхлипнула и разрыдалась, уткнувшись лицом Ольге в плечо. Кольцо рук тесно сомкнулось у Ольги на спине, а Ксения принялась судорожно прижимать ее к себе, словно боялась, что она сейчас снова исчезнет или что кто-то вырвет дочь из ее объятий и заберет с собой.
— Олечка… — выдохнула она, словно не веря в возможность произнести эти слова. — Доченька… Это правда?
— Мамочка… мамуля… мамусенька… — бессвязно лепетала Ольга давно позабытые слова.
Кажется, она не говорила их с самого детства, с тех самых пор, как ее длинные косы остались на полу медицинского кабинета интерната. Губам и языку было непривычно, много лет они говорили: мать или Ксеня, а чаще заменяли это каким-нибудь ругательством. А сейчас они произносились сами собой, незаметно и казались самыми нужными и важными на свете.
Ольга вдруг подумала, что уже давным-давно не обнимала мать. Она ласкала Корешка, исступленно прижималась к Никите, а к Ксении относилась слегка настороженно, словно ожидая вечного подвоха. В лучшем случае они сталкивались на кухне локтями, плечами и тут же старались разойтись подальше, словно взаимные прикосновения были им неприятны.