Проводник
Шрифт:
— Раньше я любил музыку.
— На самом деле? Я скоро вернусь! — Эмма бросилась по коридору.
Я застонал.
— Ты не должна тащить сюда свой музыкальный ящик. Все хорошо, действительно. Мы можем посмотреть кино. — Боже, я не думал, что мог бы выдержать визжащие звуки, которые Эмма сегодня назвала музыкой. Не после всей той смерти. Я просто хотел…
Эмма промаршировала по коридору, таща большой коричневый ящик. Она принесла его в гостиную и поставила на стол, затем открыла крышку. Радиола. Она посмотрела на меня
Я изумленно уставился на нее.
— Как ты?
Эмма начала копаться в стары пластинках из ящика, раскладывая их по всей комнате.
— Это папины, — сказала она, перелистывая стопку записей. — Ну, и его отца в любом случае. Папа любил слушать пластинки после того, как дедушка умер.
Она, наконец, остановилась на одной и проползла по ковру, поджимая под себя руку. Она прятала ее от меня, когда она положила иглу на виниловый диск и откинулась на спину, улыбаясь.
— Я всегда любила эту.
Игла дала жизнь музыке, и глубокий грудной голос ирисок Билли Холидея разнесся в воздухе вокруг меня. Я закачался, неспособный остановиться. Я помнила запах муки и сахара на руках мамы, интонации смеха Генри, когда он смешивался с моим.
Эмма сидела на ногах и напевала «The Very Thought of You», она закрыла глаза, совершенно не подозревая о мире вокруг нее. Ее ресницы были мягкими как перья против ее лица, ее напев был мягкой вибрацией в горле. Потолочный вентилятор развевал золотые нити волос вокруг ее висков. Волосок щекотал ее щеку, и ее носик дергался.
Я мог чувствовать, что мысль прибыла, прежде чем она даже сформировалась. Это началось в том печальном, полом космосе в моей груди, затем проложило себе путь в мое больное горло. Я мог чувствовать его позади губ, борясь, чтобы быть услышанным. Оно загорелось внутри меня. Но я не мог сказать ей об этом. Я не имел на это права. Так вместо этого я позволял этому свободно бежать в моей голове. Три слова, которые не останавливались.
Я люблю тебя.
Я больше не мог просто стоять. Я пересек комнату и встал над ней, над девушкой, которую я любил. Она прекратила раскачиваться и посмотрела на меня. Я протянул руку.
— Потанцуй со мной.
Эмма неопределенно просто смотрела на мою протянутую руку и прикусила губу.
— Но если ты коснешься меня, то ты…
— Тогда мы не будем касаться. Просто танцевать.
Эмма встала, вытащила руки из рукавов и уставилась на ноги, выглядя потерянной. Я подошел ближе, настолько близко, что я видел, как мое мерцание притягивается к ее коже, как металл к магниту. Мне никогда не нужно было дышать, но сейчас, в этот момент, я не мог помешать легким качать воздух.
Мы двигались вместе без слов. Шаг вправо. Гладкое скольжение влево. Мое мерцание горело и пело от энергии, когда она подходила ближе. Я хотел сделать так, как видел, делали Поп и мама, слегка наклонить ее назад и заставить ее смеяться как
— Эй, по крайней мере, я не причиню тебе боль, если встану на ногу, — сказал я.
Эмма хихикнула и потянулась руками, как будто она хотела положить их мне на плечи, затем остановилась и опустила их вниз ее бокам.
— Я никогда не знаю, что делать с руками.
— Ну… — я отстранился и приспособился так, чтобы моя рука держалась, ожидая. — Если бы мы реально танцевали, ты поместила бы левую руку сюда. — Она нерешительно подняла руку и поместила ее над моей так, чтобы наши ладони почти соприкасались. — И в очень желательном мире, моя рука пошла бы вправо… сюда. — Я поместил руку около ее талии, и она вздрогнула, случайно выгибаясь на мое прикосновение. Грудь сдавило от желания, и немедленно мои пальцы рассеялись в тысячу переливающихся частиц, плавающих вокруг нее как серебряный дым. Я задержал руку, наблюдая, чтобы пальцы снова сформировались, и пошевелил ими в ней.
Эмма выдохнула и рассмеялась.
— Ух ты.
Я пожал плечами и продолжил двигаться. На заднем плане Билли пел и, так или иначе, сумел в точности вложить в слова то, что я чувствовал.
— Одна мысль о тебе. Тоска по тебе. Ты никогда не узнаешь, насколько медленны моменты, пока я рядом, — я тихо напевал в волосы Эммы. Билли пел лучше, конечно, но слова были слишком хороши, чтобы не сказать вслух.
— Ты делал это раньше, — сказала Эмма. — Я могу сказать.
— Что?
— Танцевал с девушкой. — Не касаясь меня, она двигалась, ведя ладонями по моей груди. Я жаждал ее, чтобы закрыть этот пробел, но она никогда этого не делала.
Я неудачно попытался стабилизировать свой голос.
— Только однажды. Школьные танцы.
Эмма улыбнулась и немного покружилась.
— Как ее звали?
Я не мог думать. Действительно не хотел думать о чем-то, что не начиналось и заканчивалось Эммой, но вспышка девушки в розовом атласе, нервно колеблющейся в моих руках, потрясла меня. Я улыбнулся.
— Она была одета в розовое платье. Я помню это. И я был так возбужден, я думал, что меня вырвет.
Эмма хихикнула. Я не думал, что когда-либо устану слушать ее смех.
— Ты любил ее? — спросила она тихо. Мы остановились. Повисла тишина. Затем прозвучали треск и шипение записи, и началась новая мелодия.
— Нет, — сказал я. — Нет, я не любил ее.
— Ты… — Эмма сделала шаг назад и заправила волосы за ухо. Она не смотрела на меня. — Ты когда-нибудь любил… кого-нибудь?
Я мог не произнести эти слова, но не мог помешать себе двинуться к ней. Эмма посмотрела на меня, вопрос все еще висел в ее глазах. С подавляющим взрывом решения я позволил словам сорваться с губ.