Проводы журавлей
Шрифт:
В комнате была одна Рита. Пояснила: отдыхаю после дежурства, плановала отоспаться — не спится. Подмигнула: видать, молодая кровь играет девичья. Закурила, шутейно пуская дым колечками в лицо гостю. Опять подмигнула: верно, что все комбаты такие робкие? Чернышев ответил: вероятно, не все — и тоже закурил. Разговор ему не нравился, и он ерзал, беспокойно поглядывал в оконце: не идет ли Аня?
Она влетела стремглав, без стука и как вкопанная остановилась на пороге. Выдохнула:
— Ты?
— Я, — сказал Чернышев, медленно поднимаясь с колченогого
Не замечая Риты, Аня трудно, словно преодолевая что-то, пошла к нему. И он так же трудно, нерешительно двинулся ей навстречу. Они сошлись на середине комнаты и осторожно дотронулись друг до друга кончиками пальцев, как слепые. И долго стояли так, ощупывая лица, шеи, руки со скользящей ласковостью и нежностью.
Рита грохнула отодвинутым стулом, пробасила:
— Да, я и забыла, мне ж в библиотеку! Мопассана читаю, просвещаюсь, а то темная… Счастливо оставаться, ребята!
«Ишь ты, чуткая. Нарочно нас оставила вдвоем», — подумал Чернышев, пугаясь этого.
За Ритой хлопнула дверь, и они действительно остались глаза в глаза.
— Я так давно тебя не видела, — сказала Аня. — Боже, как давно!
Он наклонился, молча поцеловал ей руку и подумал: так куда же подевались бойкость и суесловие, ироничные, ничего не значащие, проходные «мой капитан» и «моя единственная». Легкие, с ходу, поцелуи, его пошлые мысли о дружбе — в том самом ее толковании, — куда все это кануло? И так быстро? И что это значит? Что-то иное, чем было до сих пор…
Они стояли, и сидели, и смотрели в глаза, не произнося ни слова. На стене тикали ходики, в костеле опять в неурочный час играл орган, может, по случаю освобождения, в стекло колотил ветер и дождь, фыркал-барахлил движок, сиротливей вчерашнего лаяли собаки; Чернышев ловил эти звуки будто из какой-то другой, посторонней жизни. А в его подлинной, живой жизни, был один звук — легчайшее женское дыхание, которое он как бы ощущал на своем лице. И еще, пожалуй, один звук ощущался в этой жизни — стук собственного сердца.
А потом ему стало казаться, что они разговаривают.
«Я тебя, наверное, люблю», — сказал он.
«И я тебя, наверное», — сказала она.
«Нет, наверняка люблю! Ты можешь мне поверить!»
«Почему я должна тебе поверить?»
«Потому что я говорю правду».
«Ты всегда говоришь правду?»
«Почти всегда. На этот раз чистая правда».
«Хорошо. Я, возможно, и поверю тебе».
«Я не обману!»
«Так ведь и я тоже…»
А затем стало казаться, что они говорят все громче и громче, но слова делаются все тише и тише, и уже ничего не слыхать, и уже могильная тишина в комнате и во всем мире. И никого во всем мире, кроме них двоих.
А на земле, кроме них двоих, была еще и война. Которая не позволяла особенно рассиживаться и заниматься лирикой. У которой были свои чувства и мысли. И которая не считалась ни с кем — только с собой. Вбежала запыхавшаяся Рита Перцович, откинула мокрые кудельки со лба, пробасила:
— Воркуете, голубочки! А меж тем командир санбата
— Куда? — спросила Аня.
— В точности не знаю. Но поближе к передовой. Кстати, и тебе, любезный комбат, надо чесать в офицерскую палатку. Ранбольных также соберут для инструктажа… Ну как новость?
— Нормальная, — сказал Чернышев.
— Сногсшибательная! Вперед, на запад! Поскачу остальных сестричек оповестить. Гуд бай, ауфвидерзеен, до побачення!
Она вылетела так же, как и влетела, — тряся кудельками и задом.
— Ты знаешь, Коля, а ведь у меня нынче день рождения.
Он аж подскочил:
— Что ж ты не сказала заранее? Подарок бы какой…
— Не надо подарка. Ты есть, и хватит…
Да-а, некогда эти примерно слова произносились совсем другим тоном. Неужто и впрямь он хоть немножко дорог ей? Как хочется сделать ей что-нибудь приятное! И обязательно нужен подарок, черт побери! А потом он подумал: подарок подарком, но если передислокация, то не настал ли момент отпроситься у санбатовского начальства домой, в батальон? Любовь — это прекрасно, однако службу воинскую никто не отменял, вояке — воевать.
— Анечка, — сказал он. — Я к тебе еще загляну. Непременно! Поздравлю с днем рождения. Правда, я тебя и сейчас поздравляю…
— А сколько мне стукнуло, знаешь?
— Откуда ж…
— Девятнадцать. Старуха.
— Желаю старушке пожить еще эдак лет пятьдесят! Мало? Шестьдесят, семьдесят!
— Хочу жить до ста лет. И чтоб ты дожил до сотни.
Кажется, Аня улыбнулась. Во всяком случае, как будто некий отсвет лег на ее лицо. И тут же сошел, и черты стали прежние — скучноватые, как подкопченные, усталые и грустные.
— Я пошел, Анечка…
— Иди.
Они даже не поцеловались, он зашагал, она — сзади, провожая его до двери.
В медсанбате были гвалт, суета, неразбериха. Врачи, сестры, санитары, няни паковали медицинское и личное барахлишко, грузились на машины и подводы. У каптерки — очередь: ранбольные получали свое обмундирование: в сопливых халатиках и рваных тапочках околеешь — промозгло, дождит. Да и часть раненых — кто в состоянии ходить — двинет пешим порядком, кто на костылях — того в кузов, езжай с ветерком. Не обошлось и без конфликтов. Старший лейтенант, сосед Чернышева, которому надлежало топать, взбесился:
— Издеваетесь? Я ранен, я кровь пролил за Родину, идти не смогу, сажайте в машину!
Он топал, размахивал руками (даже раненой), то шипел, как разъяренная ворона, то орал и брызгал слюной. Замполит пробовал его урезонить:
— Слюшай, ты же ходячий.
— Я лежачий, товарищ майор, лежачий! Кровь за Родину, за великого Сталина проливал, а вы издеваетесь! Буду жаловаться! Комдиву! Командарму!
— Ну, слюшай… — Майор покрутил головой, а командир медсанбата, худой, желто-бледный, болезненный подполковник, протяжно вздохнул: мол, дьявол с ним, пусть лезет в машину.