Провокатор
Шрифт:
Потом всем сказали:
– Встать! Суд идет!
"Отрыв творческой практики режиссера М. от требований советской действительности, особенно усилившийся в последнее время, порочные формалистско-эстетические основы его сценической системы глубоко чужды советскому театру, борьба М. с реализмом в искусстве привела его и руководимый им театр к полному идейно-творческому провалу". Он поднял голову и увидел напряженное родное лицо Зинаиды.
– Тебе плохо?
– Хорошо.
– Я же тебя просила! Я тебя умоляла!
– Генеральная репетиция, родная.
– Как тебе не стыдно?
– Обещал, да!.. Ты хочешь, чтобы я подох в постели?.. Мужчина не имеет права подыхать в постели!
– Прекрати! Тебе нельзя кричать.
– Теперь все можно, - сказал он.
– Что случилось?
– Ничего, - отмахнулся.
– Позвонила какая-то сволочь и сказала: на меня донос...
– Что?
– Да, милый моему сердцу доносец... Что в нем?.. Что я агент царской охранки. И вредитель всему театральному делу, англо-французо-японо-литовский шпион!..
Зинаида горько засмеялась, старела на глазах, и он понял, что ее тоже убьют. Уже потом, когда его рядом не будет.
– Прости, - сказал М., - я не должен тебе всего этого говорить. Я тоже смеялся. Потом задумался: а вдруг я и есть агент и вредитель? А почему бы и нет?.. И не это самое страшное, родная, не это, я понял: у меня нет никаких доказательств, что я не агент и не вредитель. Нет у меня никаких доказательств, и все тут. Я кинулся сюда, в театр, чтобы найти здесь эти доказательства, а здесь никого нет. Пусто. Мертво. Что происходит?
Она его любила, она жила надеждой, что времена, когда все ищут черную кошку в темной комнате, а комната к тому же и пустая, закончатся. Но время продолжало раскачивать чугунный чудовищный маховик пролетарского принуждения.
– Ты знаешь, - проговорила Зинаида, - это даже не страшно. Это нельзя передать словами. Мы были у зала суда. Нас организовали туда. Мы попали в круговорот, в месиво, и кости твои хрустят, и лица, лица, лица. И все требуют смерти. Смерти! И лица одухотворенные, ты понимаешь, прекрасные лица. Такие, как на твоих спектаклях!
– Зинаида!
– Прости. Мне показалось: схожу с ума. Как все они. Одна тетка с ребенком... она спасала его - держала над головой. Ребенок визжал и без конца мочился... на лица... на лица.
– Сталинская моча на лицах, тайно подумала она. И сказала: - Кошмарный сон.
– Это не сон, - ответил М.
– Все будет хорошо, родной?
– говорила и не верила тому, что говорит.
– И с этим доносом разберутся? Почему с нами будет плохо? С нами не будет плохо. Ты веришь?
– Верю. Я как никто верю!
– И, подхватившись с кресла, стремительно направился к сцене.
– Вер-р-рю! Всем!!! Начинаем генер-р-ральную! Чер-р-рт! Почему не начинаем генеральную?.. Всем готовность!.. Я жду!
– И шел к сцене и думал: "Во что же я верю? Верю ли я, что Сталин - это Ленин сегодня? Верю ли величайшему человеку современности? Верю ли в его гениальность? Так верю ли я или не верю?
– спрашивал себя М. и поднимался на сцену.
– Боюсь, моя беда в том, что себе верю куда больше, чем малорослому божку, меченному мингрельской оспой".
Преступник был тщедушен, рассеян и улыбался залу приветливой улыбкой идиота. Я выслушал обвинения, которые ему инкриминировали, и мне стало
– Кулешов, - сказал судья, - вы согласны с заключительным обвинением?
– Согласен, - послушно ответил обвиняемый.
Сам я человек равнодушный и без должного уважения отношусь к проблемам социума. Меня волнуют собственные проблемы. И поэтому ненавижу, когда меня отвлекают по чепухе.
Правда, однажды, каюсь, позволил себе вычуру: трудиться в государственном учреждении по культуре. Более глупое занятие, как каждый день приходить туда, в это скопище бюрократических рыл, трудно было придумать. И главное, нельзя было опаздывать. Руководство кроило трагическую рожу и тукало по часам, словно все мы были заложниками и опаздывали на собственную казнь. Потом начиналась летучка - и эта еб'летучка продолжалась часами, вечность она, блядь, продолжалась!
– Что же это такое, товарищи?
– возмущался начальник управления Поцгородинский.
– Почему не посещаете театры? Это наша прямая обязанность. Вчера я, например, смотрел удивительный спектакль. Замечательный. Потрясающий. У меня комок в горле от увиденного. Я ночь не спал, у меня до сих пор душевное равновесие смещено.
– А будьте так добры, что же вы увидели?
– вытягивал в изумлении минетные губки женский состав управления.
– Я видел такое, - отвечал небритый театролюб, - я видел спектакль по пьесе в стихах. Пьеса написана на основании реальных фактов биографии старшего сына Сталина. В пьесу включены документы, материалы из архивов гестапо и концлагерей, в которых содержался Яков Джугашвили.
– Что вы говорите?
– удивлялся первый лизоблюд управления, нечистоплотный Колозюк.
– Да-да, - отвечали ему и всем нам, - в 1934 году Яков Джугашвили, поссорившись с отцом, приезжает...
И тут влезал я:
– Извините, а почему сын с отцом поссорились? Не потому ли, что Яков, как утверждают, наставлял контрреволюционные рога папочке вместе с его же женой Надечкой Аллилуевой?
После такого провокационного вопроса в кабинете возникла и повисла, как покойник на веревке, мертвая тишина. Все присутствующие принялись стыдливо любоваться отечественной обувью на своих и чужих ногах. Только от вида этой еб'обувки возникало однозначное желание удавиться.
– Товарищи, - поднялась Савввина, профсоюзный лидер, фамилия которой именно так и писалась, с тремя буквами "в".
– Товарищи, руководствуясь историческими решениями последнего партийного съезда, единодушно поддерживающего политику партии и правительства, руководимых выдающимся деятелем Коммунистической партии Советского Союза, внесшим большой личный вклад...
– Можно выйти?
– не выдержал я.
– Вот-вот, товарищи, - сказала Савввина.
– Товарищ Александров, да какой он после всего мне товарищ?.. Так вот, наша профсоюзная организация отметает его грязные домыслы и выражает ему недоверие. Мне стыдно, что я с вами в одном коллективе!..