Провокатор
Шрифт:
– Зинаида!
– кричал М., ее муж, защитник, великий режиссер. И целовал-целовал-целовал ее прекрасные семитские глаза.
– Я тебя буду беречь! Беречь!
– А я буду тебя беречь, - говорила она.
– Родной мой! Прости меня, прости. Какая я дура!.. Если бы все знать!.. Мы бы остались там. И жили, и ничего не боялись! Почему мы не остались?
– Прекрати!
– оборвал он ее.
– Интересно, в каком же я тогда профсоюзном коллективе числился? Сборщиков бананов? Или мусорщиков?.. Меня бы тут же вытурили из-за профнепригодности. Выгнали бы взашей! И мы бы умерли с голоду у подножия Эйфелевой дуры.
– Жить, не бояться и быть мусорщиком...
– Не-е-ет!!!
– страшно заорал он.
– Я один только могу ставить скандальные
– И захлопал в ладони.
– Все на подмостки! У меня имеется к вам серьезный разговор!!!
– Послушай!
– Зинаида, к черту все! Сны! Доносы! Все будет хор-р-рошо! Все будет просто прекрасно! Пока у меня есть Театр! Ты мне веришь?
– Я тебе верю. Как я тебе могу не верить? Но я еще верю снам.
– А я не верю снам. Долой сны - отжиток прошлого!
– Торопится к режиссерскому столику.
– "Сон разума порождает чудовищ!" Да здр-р-равствует бессонница!
– Звенит колокольчиком.
– Я жду! Все-все-все! Выходите-выходите-выходите!
– И актерам: - Что, господа, спокойной жизни захотели? А этого не желаете?
– Крутит им фигу.
– Если каждый из вас будет играть в полумеру, то получится черт знает что! Получится просто группа актеров, которые так же пунктируют, как их режиссер. А что должно быть: это я пунктирую, а актер не пунктир-р-рует, а размечает кровью. Любую линию, которую ему надлежит сделать на сцене, он кровью из вены разрисовывает. Кр-р-ровью, вы это понимаете?.. Нет, вижу, не понимаете. Товарищи оленеводы тоже ничего не поняли. И это не случайно! Что осталось от нашего Гоголя? Ничего!.. Меня самого тошнит от спектаклей, которые мастерились сто лет назад. Кровь куда-то уходит, исчезает, остается жир и сальные наслоения! Черт подери! Так нельзя! Я протестую!.. Вы забыли, что я вам сказал, когда начинали? Я сказал: вы видите аквариум, в нем давно не меняли воду, зеленоватая вода, рыбы в ней кружатся и пускают пузыри.
И что же имеем? Не имеем праздника, не имеем торжества игры, но имеем кислые, заспанные рожи в стоячей, вонючей воде!.. Именно-именно: заспанные рожи в стоячей, вонючей, говнючей субстанци-и-и!!!
Защитник по делу Кулешова производил впечатление человека не совсем полноценного. Он был вял, рефлексивен, туповат - суконным языком изложил свою субтильную речь:
– Товарищи! Наш человек - это добросовестный труженик, человек высокой политической культуры, патриот и интернационалист. Он живет полнокровной жизнью созидателя нового мира. Это не значит, конечно, что мы уже решили все вопросы, связанные с формированием нового человека. Вот в данном, конкретном случае, товарищи, перед нами, я бы сказал, жертва собственной безответственности. Перед нами яркий образец тех людей, я бы сказал, лиц, которые стремятся поменьше дать, а побольше урвать от государства. Именно на почве такой психологии и появляются эгоизм и мещанство, накопительство, равнодушие к заботам и делам народа, возникают чудовищные преступления. Но будем снисходительны, товарищи, подсудимый полностью осознал содеянное, и мы, руководствуясь самой гуманной в мире социалистической законностью...
М. смотрел на сцену и чувствовал в заслуженной груди сердце, оно было перетопленное страхом, болью, ненавистью, любовью, надеждами, верой, хотя уже с трудом перекачивало старческую чернильную кровь, и эта его недобросовестная работа напоминала о времени.
И поэтому он рявкнул:
– Я жду, чер-р-рт!!!
А по проходу спешил лавсановый, лакействующий человечек, у режиссерского столика лекально изогнул позвоночник:
– Желаете папироску-с?
– К черту! Я ж бросил! Вчера вечером.
– Извиняюсь!
– Стоп! Черт с ним! Давайте.
– Пожалуйте, - улыбнулся человечек.
– Не желаете ли знать, кто на вас?..
– Что?
– Доносец написал-с?
– Да? Любопытно-любопытно.
– М. закуривает от протянутой чужой спичины.
– Дело поэта правильно разложить хворост в костер, а огонь должен упасть с неба...
– Что-с?
– У человечка была благоприобретенная
– Так говорит мой друг... поэт. А если костер не разгорается, то это значит, что костер плохо разложен, либо - а это тоже случается - небо закрыто облаками... Поэты... они любят эдак...
– Понимаю-понимаю, аллегория!
– хихикает человечек.
– А мы люди маленькие. У нас все в соответствии, так сказать, блюдем интересы государства... трудящихся.
– Роется в кожаной папке.
– У нас тут все: кто, что, как, почему, с кем, на кого...
– Ну-ка! Дайте!
– Ни-ни! Не имею на это права. Чрезвычайно секретно. Чрезвычайно. Только могу сказать конфиденциально. Кто?
– Да?
– Да-с!
– Ах ты, сучье племя!
– М. мертвой хваткой цапает спазматического человечка за шиворот и тащит к двери.
– Иуду ищете? А его не надо искать! Он у каждого из нас в кишках!
– Выталкивает врага, задергивает портьеру. И чтобы духу не было!..
Возвращается к столику и не видит, как из-за других портьер выскальзывают... скользят, как тени... тени...
Однажды моя жена О. Александрова опубликовала статью о молодой добропорядочной женщине, которую арестовали наши доблестные милиционеры. За что? Она им показалась пьяной. И ее забрали в медвытрезвитель. Там ее все работники поимели, как гражданку, не уважающую законность: поимели анально-орально-вагинально. Поскольку женщина была не только красива, но и попыталась оказать сопротивление, укусив прапорщика Дыменко за его лично-каучуковую дубинку.
– Ну как?
– поинтересовалась О. Александрова после того, как я прочитал статью.
– Я бы не хотел, дорогая, чтобы ты оказалась на месте этой женщины, отвечал.
– Ты меня защитишь!
– Я?
– Ты!
– Увы, родная.
– Почему же меня не защитишь?
– Боюсь.
– Что?
– Всего боюсь. Телефонного звонка. Стука в дверь. Переписки населения. Выборов. МВД, КГБ, ОМОН, ОБСДОН, АЭС и так далее.
– А я ничего не боюсь, - отвечала на это моя супруга.
– И отвечать надо не пощечиной, а бить ногой по яйцам.
– Это больно, - на это заметил я и спрятал свое законнорожденное хозяйство подальше.
Дело в том, что у меня была Первая жена, она была сумасшедшая, но этого никто не знал, даже она. И тем более я. Когда возвращался после напряженного трудового дня домой, она меня обнюхивала. И нельзя сказать, что только лицо.
– Какая ты ревнивая!
– хихикал я от щекотки в паху.
– Ты мне изменяешь, я чувствую!
– кричала Первая и, кстати, была права.
В обеденный перерыв мы с мечтательной жирноватой Беляковой занимались тем, что расшатывали канцелярские столы и стулья. Первая была полностью права в своих беспочвенных подозрениях, однако я считал себя оскорбленным: на столе и стульях супружеская измена не считается. И вот однажды, окончательно сойдя с верного курса, как партия, жена меня же лягнула ногой туда, куда не следует лягать. Мне было больно, и пока я по этому поводу переживал, катаясь по полу, она, воодушевленная истеричка, изъяла из пиджака мой КПСС-овский билет и спустила его в бурные, как аплодисменты, воды унитаза. И что же я? Я долго и безуспешно шарил рукой по канализационной трубе, а потом разошелся с безумной. И правильно сделал: тот, кто бьет ниже пояса, никогда не поднимет глаза к небу.
Высоко над тенью вечное солнце, Высокий Свидетель теней.
– Какая у нас самая мерзопакостная сцена?
– кричал М. на сцену и отвечал: - Верно! Когда провожают Хлестакова. Попрошу: "Строй курбалеты с их обеими". И легкость. Легкость. Необыкновенная легкость. Праздник Энергий! Аттракцион! Оркестр-р-р!!!
Оркестровая яма взорвалась шальными веселыми звуками. В кавардачном танце поскакивали актеры. Режиссер долго не выдержал:
– Как вы танцуете? Я бы сказал, как вы танцуете, но я не скажу, как вы танцуете! Потому что, если я скажу, как вы танцуете, вы танцевать больше никогда не будете!.. И почему нет нужных для мизансцены атрибутов? Где чучело медведя?