Проза и публицистика
Шрифт:
"Стра-ашно! Стра-ашно! Ай, как стра-ашно!"
Марья Федоровна, не обращая внимания на своего любимца, который не бледен смертельно в эту минуту только потому, что у него вся морда в шерсти, сердито отправляется дообедовать. "Смотрительска Машка", возвратившаяся уже на кухню и к которой, в свою очередь, каким-то чудом вернулась "моченька", стоит у печки, аппетитно облизываясь на "барыню". Ее, впрочем, все еще нет-нет да и передернет,– но крайней мере, не фыркает. Слышно, как кто-то на улице пьяным голосом забористо дотягивает:
"Во зе-ле-ны-их лу-га-а-а-а-ах..."
И над всем этим носится, заглушая остальные голоса, распьянейший голос почтальона, сопровождающего "пошту", который, под бременем множества возложенных на него губернскою конторою чужих "радостей и горестей", находится сам, сердечный, в таком печальном положении, что его двое ямщиков выводят под руки из почтовой повозки.
Смотрительша, второпях накинувшись чем попало, выходит на крыльцо и расспрашивает первого попавшегося ей на глаза ямщика, как фамилия приехавшего с почтой почтальона. Но ямщик оказывается столько же сведущ в этом, сколько и она. "Смотрительска Машка", стремглав прибежавшая откуда-то, весьма кстати выручает ее.
– Быков, Быков, барыня!– докладывает она впопыхах и тотчас же опять куда-то скрывается.
Смотрительша успокаивается.
– Марье Федоровне... мое наиглубочайшее!– слышит она вдруг позади себя оглушающий бас.
Оказывается, что перед ней, пошатываясь в обе стороны, стоит огромного роста почтальон, явившийся сюда так неожиданно с заднего крыльца. Вся особенность физиономии этого великана губернской конторы единственно заключается в том, что у него такие большие ноздри, как будто он только и делал на своем веку, что беспрестанно ковырял у себя в носу.
– А! Матфей Иваныч! Дорогой гость!
И приветствиям нет конца; и они, так же как и брань, сыплются здесь чем-то вроде дешевого гороха, горстями пускаемого деревенскими мальчишками друг другу в лицо. Смотрительши узнать нельзя при этом свидании. В эту минуту она уже не "начальство", не чиновница, не ваше благородие, не коллежская регистраторша даже, а просто-напросто все та же прежняя почтальонша, мывшая когда-то без отговорок полы в комнатах какой-то почтмейстерши. Торопливо уводит Марья Федоровна своего "дорогого гостя" прежде всего на кухню; торопливо приносит ему целый графин водки, не раздумывая даже, влезет ли теперь в "дорогого гостя" хоть одна рюмка; торопливо вынимает она из печки собственными своими "начальническими" руками остатки простывшего обеда; торопливо выспрашивает все губернские новости и наконец, угомонившись несколько, отправляется будить своего "бесстыжего дурака".
– Тырррр... тырр... тырр... таххх...
"То-о-то!" – воскликнул бы он по обыкновению и тотчас же бы воспрянул.
А смотрительша все стоит над ним терпеливо, все-не теряет надежды привести своего "глухаря" к впечатлениям видимого мира. Уж чего-то она не делает для этого! И толкает-то его, и щиплет, и трясет-то его; даже в лицо ему плюнула – нет! Не просыпается, да и только, его благородие. Наконец она прибегает к последнему средству: затыкает ему пальцами обе ноздри, а ладонью другой руки – рот; но получает такой энергический отпор, что не решается даже повторить своего маневра.
– Тьфу ты, пропастина этакая!– говорит она, плюнув еще раз в лицо, и сердито удаляется.
А с улицы нет-нет да как раздастся под самым окном:
– Я-я-язви твою душу, черт!
Поздний вечер: у "некорыстной попадейки", хотя, по-видимому, и все спокойно, а тоже на душе суматоха не последняя; к ней хоть и не "прибежала на шести парах пошта", но зато сам батюшка внезапно подъехал на тройке. Попадья угощает его теперь чаем с дороги; а красивый из себя пономарь Василий Иваныч, который "совсем нечаянно встретился с батюшкой у ворот", сидит поодаль от них на сундуке и как-то конфузливо перебирает струны старой гитары, не издавая, впрочем, никаких звуков. Отец Прокофий даже еще и рясы снять не успел.
– Смотритель-от наш...
– Слышал, слышал!..– сказывал Василий.
– И получили-то как нежданно-негаданно...
– Что ж! Дай бог! Очень я рад за него: пора уж ему...
– А я так совсем, этому не радуюсь...
Батюшка разводит рукавами.
– Крайняя односторонность с твоей стороны.
– Она теперь еще пуще нос-от задерет...
– Не замечал я этого, чтоб Марья Федоровна важничала: очень почтенная дама.
– У вас все, Прокопей Василич: "почтенная дама"!
– Коли не замечал.
– Старостиха-то тоже, поди, не глухая – слышим, что она про нас-то говорит...
– Что ж! Со стороны Анисьи это нехорошо – сор из избы выносить.
– Тоже и говорить-то лишнего не надо...
– Какие же у них сегодня гости были? К пирогу-то я и не поспел.
– Да каки гости-то? Только Анисья Петровна и была с подрядчиком,– я не ходила.
Батюшка опять разводит рукавами.
– Крайняя односторонность!
– Да мне чего ходить-то к ней на поклон? Пирога, что ли, я ее не видала? У меня завтра и свой будет...